Генрик Сенкевич - Огнем и мечом (пер. Вукол Лавров)

На последнем прощальном обеде присутствовала княжеская чета, фрейлины и избранное рыцарство. Но среди дам и кавалеров не было и тени прежней веселости; не одно рыцарское сердце обливалось кровью при мысли, что через минуту придется расставаться с избранницей; не одни темные или светлые очи наполнялись слезами при воспоминании, что он уходит на войну, уходит… и не вернется, может быть. Когда князь закончил свою прощальную речь, панны разрыдались, а рыцари, как более сильные духом, поднялись со своих мест и, схватившись за рукояти сабель, дружно крикнули:

— Победим и возвратимся назад!

— Помоги вам Бог! — напутствовала княгиня.

В ответ раздался оглушительный крик, так что стены дрогнули.

— Да здравствует княгиня! Да здравствует наша мать!

— Ура! Ура!

Княгиню любили все солдаты за ее привязанность к рыцарству, за ее великодушие, щедрость и заботливость об их семействах, но больше всех любил ее князь Еремия. Это были две души, сотворенные друг для друга, отлитые по одному образцу из стали и золота.

Рыцари поочередно подходили и преклоняли колени перед ее креслом, и для каждого у нее нашлось ласковое слово. Скшетускому она, кроме того, прибавила:

— Здесь не один рыцарь получил на прощанье ленту или какой-нибудь подарок, а так как той, от кого вы хотели бы получить, нет, то примите от меня.

Она сняла золотой крестик, осыпанный сапфирами, и повесила его на шею рыцаря.

Все встали из-за стола. Панны воспользовались примером княгини и начали одаривать своих кавалеров различными подарками. Только Анна Божобогатая, самая красивая из всех, стояла у окна, одинокая, покинутая всеми: ни один рыцарь не обращал на нее внимания. Лицо ее раскраснелось, глаза горели гневом; еще никогда она не чувствовала себя такой оскорбленной. А тут еще, как на грех, подошел изменник Володыевский.

— Я хотел было просить у вас что-нибудь на память, — сказал он, — но заранее отказался от этой мысли, думая, что не пробьюсь сквозь толпу окружающих вас рыцарей.

Щеки Анны вспыхнули еще более ярким румянцем.

— Вы, вероятно, не из моих рук хотели получить подарок, — тотчас же отпарировала она, — и благоразумно сделали, что отказались от этой надежды. Там если не тесно, то очень высоко для вас.

Удар был метко направлен и сразу убил двух зайцев. С одной стороны, в нем был намек на небольшой рост рыцаря, с другой — на его чувства к княжне Барбаре Збараской. Пан Володыевский прежде был влюблен в ее старшую сестру, Анну, но потом, когда ту просватали, погоревал-погоревал да и доверил свое сердце младшей — Барбаре, в надежде, что никто о том не догадается. Бедный Володыевский окончательно сконфузился и загородил какой-то вздор:

— Конечно, не всем быть такими высокими, как пан Подбипента, например…

— Он, действительно, выше вас и не одним только ростом, но и еще кое-чем. Благодарю вас, что вы напомнили мне. И то хорошо.

Она подлетела к литвину.

— Пан Подбипента, подойдите сюда. Я также хочу иметь своего рыцаря и не знаю, найду ли более мужественную грудь, на которую могла бы приколоть этот шарф.

Пан Подбипента вытаращил глаза, словно не доверял своим ушам, потом опустился на колени так, что пол затрещал:

— О, панна! Могу ли я верить…

Анна перевязала его шарфом; пан Лонгинус в восторге схватил ее крохотные ручки и начал осыпать их горячими поцелуями.

Пан Володыевский отошел в сторону, тая досаду в сердце… ведь было время, когда он любил ее.

Князь тоже простился с княгиней, и час спустя двор выехал в Туров, а войска двинулись на Припять.

Ночью на переправе, когда плотники готовили плоты, а гусары наблюдали за работами, пан Лонгинус отвел Скшетуского в сторону.

— Ох, горе какое! — тяжело вздохнул он.

— Что такое? — осведомился поручик.

— Слышал ли ты известия с Украины?

— Какие?

— Запорожцы говорили, что Тугай-бей с ордою ушел в Крым.

— Так что же? Тебе-то чего печалиться?

— Кому же и печалиться, как не мне? Ты ведь сам сказал, что казацкие головы в счет не идут, а коли татары ушли, где я достану три языческие головы, где буду искать их? А они мне вот как нужны — позарез.

Скшетуский несмотря на свои печали не мог воздержаться от улыбки:

— Понимаю, понимаю… я видел, как тебя сегодня шарфом опоясали.

Пан Лонгинус сложил руки.

— Скрывать дальше нечего, да и не стоит. Полюбил ее, дорогой мой, полюбил… Что за несчастье!

— Не горюй. Не верю я, что Тугай-бей ушел, а если б и так, то ты найдешь там язычников сколько твоей душе угодно. Там их столько же, сколько комаров здесь.