Иван Новиков: Пушкин в Михайловском

Так пировали они целых три дня. Пушкин пил много, но не хмелел, голова оставалась ясна.

Вера Федоровна между тем заботливо его собирала в дорогу. Пушкин к ней забегал ненадолго. Она крепко журила его, и он не обижался. Старый дядька Александра Сергеевича, Никита Козлов, со всеми делами обращался теперь непосредственно к ней, и даже коляску в дорогу, которую он деловито выглядел и, крепко поторговавшись, купил, осматривала и принимала все она же — заботливый друг.

Ей казалось теперь, что она уже все понимает. За последние дни только раз видела Елизавету Ксаверьевну: та была необычно мрачна и, кажется, сильно страдала. Это понравилось Вяземской, и во многих мыслях своих очень она заколебалась. Что же до Пушкина… Пушкин уедет, как уехала красавица Ризнич, о которой она только слыхала; и от этой разлуки не умер, однако, поэт. Кто-то недаром сказал про него, что предметы его увлечений могут меняться, но страсть остается при нем одна и та же. Приблизительно так начинала думать теперь и она.

И лишь об одном Вера Федоровна даже и не догадывалась — а это второю занозой сидело у Пушкина в слишком доверчивом сердце, — не знала его подозрений по поводу близкого друга — Александра Раевского. Подозрения эти вспыхнули остро, внезапно, хотя кое-что, по правде сказать, и ранее смутно мерещилось. Недаром однажды мелькнуло в письме: «…да и не очень-то знаю, что такое мои друзья»; и писал ведь как раз по поводу своих обострившихся отношений с Воронцовым… Но вот именно что-то было такое в Елизавете Ксаверьевне в эту последнюю их бурную встречу, что осенило его.

— Раевский же вас предупреждал!

— О чем? Но мы ведь с ним вместе писали письмо об отставке! Не этот ли друг, имевший над ним страшную силу, почти что магическую, — не он ли устроил все так, что его выгоняли теперь из Одессы? И не он ли тайком порабощает графиню? Но об этом ни звука — ни Вяземской и никому; даже в себе старался тушить — или залить — едкие мысли.

Петр Андреевич Вяземский должен был Пушкину за «Бахчисарайский фонтан», тот не хотел всего брать: по изданию были расходы, да у Веры Федоровны и у самой не было денег; и однако ж — достала; быть может, у кого-нибудь и сама заняла, по отдала ему все. Кроме того, Пушкин как раз выиграл в карты, но шестисот рублей ему не доплатили, он взял их у Вяземской же: должник его обязался ей возвратить. Сборы покончены; ехать!

Двадцать четвертого июля Воронцов из Симферополя распорядился о Пушкине одесскому градоначальнику графу Гурьеву, а 29-го от Пушкина отобрана была собственноручная подписка о выезде и о маршруте; 30-го вечером слушал он оперу, а 31-го уже выехал — утром.

Пушкин и занимал и расплачивался. Перед самым отъездом он распахнул окно в клубном доме, где жил, откинул рукой занавеску и перегнулся на улицу. Шумела под ним конская биржа.

— Эй, кому я там должен!

Должен был многим, и все услыхали. В том числе и извозчик Береза получил свое полностью и даже с прибавкой за долготерпение.

Вяземская, проезжая мимо, видела всю эту «народную сцену» и не могла не рассмеяться.

Самое их расставание было коротким. Княгиня к нему чуть наклонилась, поглядела, как в синее море, в глаза своего Александра и, крепко зажав бедовую эту кудрявую голову, сильно и коротко притянула к себе, тотчас же, однако, и отстранив. Он ее с чувством, с горячностью поцеловал.

— Все ничего, Александр! Мы не забудем вас. Мы будем писать…

Это коротенькое и многозначительное «мы» было горячим и дорогим ему словом. Быстро он тронул где-то между своих сжатых бровей и повернулся на каблуках.

Уходя, он с собою унес запах ее духов и последнее, от сердца идущее напутствие:

— Ну, Александр, мужайтесь!

Думы и думы; версты и версты; почтовые станции.

Завтрак: яичница с луком, кусок ветчины — от окорока, висящего под крышей возле крыльца, стаканчик вина. Мухи шумят, бьются в стекло, картинки из Библии, на скатерти красные орут петухи. Что за смотритель: нет даже дочки! Больная жена легонько постанывает за занавеской. Пушкин стал у окна. Все эти дворы похожи один на другой. Конюшня, сарайчик, крапива. Он видит, как охаживает коляску длинный его, в бакенбардах, Никита: он и с коляской как нянька. Но на дворе оживление: встретились почты — на север и с севера.

Пушкин глядел и не знал (да и как это знать!), что вовсе недавно на этом самом станционном дворе встретились так же — почта и почта. На север как раз шло то самое его письмецо, о котором с таким удовольствием он только что вспоминал, — про придворного хама, а навстречу шло отношение к этому самому «хаму» от министра иностранных дел Нессельроде, где государь возвещал свою волю о Пушкине.