Бернгард Келлерман - Пляска смерти

Фабиан не раз видел «Юношу, разрывающего цепи». Вольфганг работал над ним уже больше года. Иногда эта скульптура месяцами стояла в углу мастерской, закутанная в мокрые тряпки и заброшенная. Он обрадовался, что Вольфганг закончил, наконец, свое произведение, и, по-видимому, закончил его удачно.

Юноша, почти мальчик, едва заметно улыбаясь упрямым ртом, со сдержанной силой разрывает о колено звенья цепи. Вот и все. Легкий наклон тела, глубокий вдох, расширяющий грудную клетку, сдержанное и непреодолимое напряжение всех сил казались Фабиану почти совершенством. Вольфганг не признавал ничего чрезмерного, грубого, насильственного. «Мускулы – это не мотив для пластического искусства», – говорил он. Фабиан не мог удержаться от громких выражений восторга.

– Великолепно, только Менье мог так прочувствовать все это. – Он любил показывать на людях свою эрудицию и многосторонность.

– Замолчи, умоляю тебя, – перебил его Вольфганг. – Слова еще не создали ни одного произведения искусства, но разрушили уже многие.

Посасывая сигару, он время от времени испытующе посматривал на скульптуру.

Фабиан только сейчас заметил цоколь, на котором были высечены слова: «Лучше смерть, чем рабство».

– Этот девиз появился недавно, – спросил он, – или я не замечал его раньше?

Вольфганг помолчал немного и вдруг расхохотался.

– В том-то и дело! Из-за этого девиза я и стремлюсь выставить «Юношу», и выставить именно теперь! Ведь правда, Глейхен? Мы с вами много об этом толковали.

Глейхен утвердительно кивнул головой.

– Это протест, – пояснил он, и красные пятна выступили на его худых, впалых щеках, – протест против рабской покорности.

– А не будет ли такой протест расценен как провокация? – спросил Фабиан.

Вольфганг пожал плечами.

– Еще вопрос, поймут ли, что это протест. А если его воспримут как провокацию, тем лучше. Мне все безразлично. Так или иначе, протест дойдет до тысяч людей, и моя цель будет достигнута. А пока что закроем его.

Вольфганг накинул на скульптуру мокрые тряпки, и она снова превратилась в уродливую, бесформенную глыбу. Цоколь с девизом он обернул в последнюю очередь.

– А теперь, Франк, расскажи ты нам, что делается на белом свете? – обратился он к брату. – Ты останешься обедать, это само собой разумеется, Глейхен тоже остается. Ретта угостит нас пончиками, она большая мастерица их печь. Давайте-ка сядем поближе к окну.

Вольфганг почти всегда находился в радостном, творческом возбуждении. На два года старше Фабиана, он был немножко ниже его ростом и крепче сложением, черты лица его были мужественнее и грубее черт брата. Волосы всегда находились в хаотическом беспорядке, и в них мелькало много серебряных нитей. Его светло-карие глаза с темными крапинками искрились радостью. Но было в этих глазах и что-то странное, таинственное, не сразу поддававшееся определению. В противоположность брату он обращал мало внимания на свою внешность, и сейчас его светлая рабочая блуза была измята, выпачкана пеплом и засохшей глиной. Он явно находился в пылу работы и творческих исканий. Вольфганг часто смеялся и говорил отнюдь не так чисто, изящно и плавно, как его брат.

Учитель Глейхен, человек с вьющимися, почти совсем седыми волосами, с резко очерченным, суровым лицом и мрачными пламенными глазами, был ростом несколько выше их обоих. Обычно молчаливый, он, когда начинал говорить, поражал всех изысканностью и красотой речи.

Вольфганг закурил новую «Виргинию» и постарался привлечь внимание Фабиана к вазе, стоявшей на столе.

– Посмотри, Франк, ведь это старинная китайская ваза, я хочу раскрыть тайну ее глазури.

Они заговорили о глазури и обжигательной печи Вольфганга, которой тот очень гордился.

В это время вошла домоправительница Вольфганга Маргарета, которую все называли Реттой. Вольфганг был холост, считая, что женщины и дети вносят слишком много беспокойства в жизнь, а художник должен жить для искусства. Женщины, видимо, мало интересовали его, и Фабиан только однажды слышал от него восторженный отзыв об одной из них, а именно о некой Беате Лерхе-Шелльхаммер, которую они оба знавали еще в дни ее молодости.

Ретта, по-крестьянски одетая, приземистая, на редкость уродливая, смахивавшая лицом на ведьму, бесцеремонно вошла в мастерскую и направилась прямо к Вольфгангу. По мере приближения она, казалось, становилась меньше ростом, а на ее худом лице явно проступали растерянность и беспокойство.