Михаил Попов - Ломоносов - поступь Титана

— Пора встречать, — вздыхает Михайла Васильевич. А попутно кидает взгляд на какаду, который шебаршит, разевая клюв, и, от греха подальше, накрывает Вольтерово подношение черным непроницаемым платом.

И вот уже Шувалов вторгается в уединенные чертоги Ломоносова. У них давно заведено без церемоний: едва раскланяются, сразу — к разговору, да обо всем сразу, да с пятого на десятое. Ему-то, Ломоносову, любезнее обстоятельность. Да гость молод, ему всего тридцать, еще не остепенился, не заматерел, характер порой — ровно порох. Но не глуп. Конечно, блеск ума не сравнить с золотом шитья на камергерском кафтане, однако в сметливости ему не откажешь, схватывает все налету.

Скорехонько огибая обсерваторские столы — то к окуляру мелкоскопа прильнет, то в колбы заглянет, — Шувалов между тем обсказывает дворцовые новости. Все, разумеется, вертится вокруг государыни. Матушка сказалась хворой, даже датского посланника не приняла, а потом и «дражайшего голубчика Ванечку» отпустила восвояси. Ему бы — по главной першпективе да к себе, в свой дворец, что недавно выстроен на углу Малой Садовой да Невского, а вместо этого он — в круговую да сюда, на Мойку, к любезному другу Михайле Васильевичу. Страсть как охота полюбопытствовать в ночезрительную трубу, увидеть в окуляры Марсия, а особливо Луну.

Михайла Васильевич поначалу следует за гостем, показывая новые диковинки и коротко объясняя их суть и назначение, но вскоре, сославшись на лом в ногах, возвращается к столу. Взяв в руки грифель, он снова касается наброска Петрова лика, кой замыслил воплотить в мозаике. Однако взгляд его то и дело устремляется к знатному гостю, который донимает расспросами, и в конце концов Ломоносов оставляет свои попытки. Глядя на профиль Шувалова, он ловит себя на мысли, что сей молодец походит на молодого Петра — усов котофеистых, правда, нет, атак сходство вполне угадывается. Не потому ли и потянулась к нему царская дочь, что углядела черты батюшки? К Алексею Разумовскому — за папенькиным ростом да бархатным голосом, а к Шувалову — за ликом. Так сие или нет, но для него, Ломоносова, этот союз — союз Елизаветы Петровны и Ивана Ивановича — оказался более чем удачен. Шувалов напрямую связал его с двором и тем паче с государыней. С тех пор куда как быстрее доходят до верхов его, Ломоносова, прожекты и рацеи. Один Московский университет, открытый два года назад, чего стоит. Не будь Шувалова, когда бы еще удалось воплотить свой давний замысел. Слава и почет, знамо дело, достались Ивану Ивановичу, хоть в фундаменте Храма науки — его, Ломоносова, мысли и чаяния. Он же, Иван Иваныч, указом государыни был назначен куратором нового учебного заведения. Да дело не в славе, главное — великая польза Отечеству, ведь экое диво удалось сотворить. А Усть-Рудица? В стекольно-мусийной мануфактуре тоже не обошлось без Шувалова. Да и сей новый дом, возведенный за один год, явился не иначе как милостью того же Ивана Ивановича. Чего уж тут лукавить?!

Шумахер язвит, что Ломоносов-де окрутил молодого фаворита, точно Шувалов — красна девица. Чего же сам-то не окрутил? Али не вышло? То-то! На что уж тогда, десять-двенадцать лет назад, Шувалов был совсем отрок, а ведь узрел, что скрывается за вкрадчивой личиной советника канцелярии — сердцем своим чистым да прозорливым распознал. А к нему, Ломоносову, потянулся. Понятно, не сразу. Государыне к сердцу пригожего да сметливого юноши дорожку проторил всесильный Амур. А ему, Ломоносову, самому пришлось добиваться расположения Шувалова. И это было вовсе не просто, даром что от природы тот оказался любознательным. Любознательных пруд пруди, да многим ли хватает терпения, дабы следовать по тернистой стезе познания. Сперва увлек покусами да кудесами, затем — мусией да стеклом, а когда построил фабрику, научил господина камергера варить стекло и даже целую поэму о стекле сочинил, посвятив ее Шувалову. Так, образовывая и просвещая открывшийся для знаний ум, он, профессор Ломоносов, и добился своего, направив сердце и помыслы Ивана Ивановича на благо Отечества.

Шувалов — это дар судьбы, награда ему, Ломоносову, за долгие годы лишений и борений. Не будь Шувалова, его первейшего покровителя, совсем туго бы ему пришлось в противостоянии с Шумахером и его камарильей. Тут ни убавишь, ни прибавишь. Однако есть у этой драгоценной медали и оборотная сторона. Помогая ему, Шувалов, сам, возможно, не задумываясь над этим, создает и затруднения. Президент Академии — младший Разумовский, а старший Разумовский, как и Шувалов, — фаворит Елизаветы. Разве тут не возникнет противоборства, пусть подчас невидимого, тайного? И разве может не отразиться сие противостояние на его, ломоносовской судьбе, на его деяниях и прожектах?