Натан Рыбак - Ошибка Оноре де Бальзака

Он невзначай бросил несколько семян в жирный чернозем и уже видел, как они принялись, всходили и давали желанные сочные плоды. А он сам, ласково улыбаясь, ходил среди них и тихо, неслышно срывал эти плоды с нежного стебелька.

Они выпили еще по бокалу рейнвейна, и Госслен, собираясь идти, достал из кармана чековую книжку; отрывая чек и подавая его Бальзаку, он, как будто оправдываясь и подбадривая, говорил:

— Еще пять тысяч, пожалуйста, господин Бальзак, я ЖДУ рукопись «Крестьян».

Бальзак с подсвечником в руке проводил гостя до порога. Он запер за ним тяжелую массивную дверь, погасил свечу и ощупью вернулся в кабинет. На письменном столе мерцали свечи, зажженные заботливым Франсуа. Карсельская лампа слала из-под потолка мягкий свет. Он сел в кресло, расправил плечи, точно сбросил с них груз, который нес целый день, и просидел так с полчаса. От рейнвейна шумело в голове. Слова Госслена оставили неприятный отзвук в сердце. Он гнал их от себя, но они возвращались вновь и, как упорные солдаты, шли и шли на штурм его достоинства и чести. Он испугался, что они победят его. Схватив перо, он быстро набросал на листе голландской бумаги несколько неискренних слов. Он положил перо и громко прочитал написанное:

«Париж. Февраля 20 дня, 1848 г.

Моя дорогая незабываемая Ева! В эти минуты я вновь подле тебя».

Он аккуратно отложил начатое письмо в сторону. В окне, просторном и широком, синела ночь. Чудесное звездное небо раскинуло свой шатер над Парижем. Он поднялся с кресла и подошел к окну; заслоняя глаза ладонями от света, он долго смотрел на небо, на его безоблачную высь, и мерцание отважных звезд показалось ему немой призывной песней жизни. Каким ничтожным перед величием ночи и красотой неба был Госслен со своим разрушительным шепотом, каким мелким и холодным был Париж! Он отошел от окна немного успокоенный, торжественный. Склонясь над столом, кусая губы, он с мстительным наслаждением писал:

«Черт возьми, мне кажется, что литература в наше время — ремесло уличной девки, продающей себя за сто су; это ни к чему не ведет. Да и у меня возникает желание пойти шататься по улицам, изо всего делать драму, рисковать жизнью, ибо разве не все равно — несколькими несчастными годами больше или меньше! О, когда видишь это прекрасное небо в чудесную ночь, хочется расстегнуть штаны и помочиться на головы всех королевских величеств».

Он дважды прочитал и затем спрятал исписанный лист в ящик, потом, погасив свечи, долго еще стоял у окна и уже не глядел на небо, а, утопая взором во тьме городских улиц, прислушивался к предостережениям парижской ночи.

…И когда он уже спал, разметав руки на широкой постели, сквозь сон донесся до него гул отдаленных шагов. И вскоре он увидел людей, тысячи, десятки тысяч людей, многоголосых, как море, с багряными знаменами в руках; впереди шли женщины, прекрасные и гневные, высоко над головами они несли детей, и дети протягивали ручонки вверх, к солнцу, закрытому тучами.

А за углом дома он узнал сгорбленную фигуру Госслена. Издатель поманил его пальцем и, откинув полу пальто, показал живот, туго обложенный пачками банкнот. Подойдя ближе, он увидел, что в пальто был не Госслен, а фигура, вся состоящая из пачек банкнот — и ноги были из банкнот, и башмаки, и руки, только голова была Госслена, а когда фигура заговорила, то с языка на мостовую полетели франки.

Кошмары преследовали Бальзака всю ночь, и он мужественно боролся с ними, сквозь сон все-таки понимая, что это обманчивые призраки.

На следующий день, впервые за неделю, он вышел из дому.

Когда-то, еще в Верховне, он иначе представлял свое возвращение в Париж. Триумфальный въезд, почести, слава, трескотня в газетах. Ему отдает честь весь Париж.

Так казалось несколько месяцев назад. Так могло случиться, будь он политическим вождем, маршалом или всесильным и всевластным королевским министром, дающим народам исторические эдикты и новые благотворные законы. В карету впряглись бы его сторонники, они ввезли бы ее в Тюильри… Но пока что пара гнедых трусила по густым аллеям Булонского леса. Обнаженные деревья и робкая зелень меж них пригнетали к земле мечты. Бальзак приказал кучеру вернуться. Одинокий, взвинченный, сидел он в углу кареты, выглядывая в окна на пустынную аллею.

Прямо из лесу он поехал к своему другу Лоран-Жану. Друг, или, вернее, приятель и советчик, мог бы успокоить его. Карета остановилась возле нарядного высокого особняка. Бальзак поспешно поднялся на крыльцо и позвонил. Ему долго не отпирали, и он позвонил вторично. Дверь открылась. Швейцар узнал его и низко поклонился.