Натан Рыбак - Ошибка Оноре де Бальзака

— Меня, вероятно, разыскивают по всему городу.

Но его не разыскивали. На него лишь сердились.

— Оноре, вы невыносимы.

Эвелина вложила в эти слова столько укоризны, что он вынужден был просить прощения на коленях.

Потом он жадно, большими глотками пил кофе и говорил. Если бы она знала, как чудесен Киев на рассвете! Сколько прекрасного увидел он за каких-нибудь два часа.

— Ты можешь мне позавидовать.

— Оноре, я никогда никому не завидую, вы это хорошо знаете.

— О, а мне завидуют в Париже.

Эвелина пожала плечами.

— Да, да, завидуют. И причина зависти — это вы, моя Северная Звезда.

— Я? — Удивление в голосе искусственное, за ним не удается скрыть радости, вызванной признанием. Но Бальзак, как будто не замечая этого, повторяет:

— Причина — вы, только вы. И я представляю себе, как заговорит Париж, какая буря поднимется в салонах, когда мадам Эвелина Бальзак появится на улице Фортюне…

Эвелина зажала ему рот ладонью.

— Все. Довольно.

Он поцеловал надушенную ладонь. И согласился:

— Довольно.

После третьей чашки кофе он рассказал о встрече с Олизаром.

— Олизар? — переспросила Эвелина. — Густав Олизар?

— Вы знаете его?

Эвелина задумалась. Знает ли она Олизара? Как далек и в то же время близок тот день… На террасе у Каролины, в Одессе, Густав Олизар читал стихотворение, посвященное Мицкевичу. Стихи были, можно сказать, более чем смелые. Он подарил рукопись Каролине. И после этого больше никто не видел Олизара в Одессе, а рукопись очутилась в Петербурге у шефа жандармов.

— Вы знаете его? — Бальзаку не терпелось услышать ответ.

— Знаю, очень мало, но достаточно, чтобы сказать вам, что знакомство с ним, Оноре, не лучшее приобретение для вас.

— Позвольте… Но он так прекрасно читал мне стихи Пушкина… — Бальзак взволнованно взял ее за руку.

— Это не такое знакомство, Оноре, каким можно гордиться. У Олизара скверная репутация, — настаивала Эвелина, высвобождая руку.

— Что же, он убил кого-нибудь или ограбил?

Бальзак притворялся простачком.

— Есть люди, которые хуже убийц.

— А я пригласил его к себе, Эвелина. — В зеленых глазах Бальзака вспыхивали искорки.

— Неужели вы не понимаете, что знакомых надо выбирать?

Бальзак, опустив голову, тяжело перевел дыхание. Нет! Так дальше продолжаться не может. Надо сказать сейчас все, ничего не скрывая. Но он хорошо знал, что ничего не скажет. И Эвелина, вероятно, тоже знала это, потому что укоризненно погрозила пальцем и словно в утешение сообщила:

— Сегодня после обеда к вам приедет проректор университета, господин Юзефович. Порядочный и достойный человек.

Бальзак не сдержался.

— Выходит, Олизар не наделен такими высокими достоинствами?

— Я говорю о Юзефовиче, — уклонилась Эвелина, — и он вам понравится.

— О, мне нравится все, что вы делаете для меня, Ева. Всё.

— Я не советую вам иронизировать, Оноре. Вы разговариваете с дамой.

— Я разговариваю со звездой, с Северной Звездой.

А после обеда напротив него, в глубоком кресле, почтительно склонив голову, сидел Юзефович, заглядывал в глаза, щедро сыпал улыбками и без конца говорил, говорил, навевая своими тихими словами дремоту.

Сам Бальзак на этот раз был на редкость скуп на слова. Изысканнейшие комплименты господина Юзефовича не растрогали его. И чем больше гость захлебывался своим красноречием, тем молчаливее становился Бальзак. Однако сдержанность француза не помешала Юзефовичу явиться и на следующий день. После разговора с Эвелиной Бальзак не расспрашивал болтливого проректора об Олизаре.

Юзефович в собственном экипаже возил гостя по Киеву. Прежде всего он показал ему Андреевскую церковь.

— Непревзойденный Растрелли!

Патетическое восклицание проректора не повлияло на Бальзака. Он угрюмым взором окинул золотые купола, невесть для чего пересчитал чугунные ступени и громко сказал: «Восемьдесят четыре!» — чем немало удивил Юзефовича.

Затем они поехали на Подол. Вышли из экипажа у здания контрактов.

— Создание архитектора Гести, — указывая на дом, гордо сообщил Юзефович, как будто Гести приходился ему близким родственником.

Перед желтым сооружением со стройными колоннами, на широкой площади, словно морской прибой, шумела толпа. Мелькали белоснежные индусские чалмы вперемежку с серыми смушковыми шапками, высокие картузы мещан, красные турецкие фески, польские конфедератки. Многолюдное море клокотало, перекатываясь с одного конца площади на другой. Ржали лошади, тарахтели колеса экипажей. Что-то уже хорошо знакомое было в этом шумливом водовороте.