Артуро Перес-Реверте - День гнева

— А мы здесь ошиваемся, — горестно продолжает он. — Полтора человека и ни одного ружья.

— Как это ни одного? — в шутку переспрашивает Фуэнтес. — Вон там — Королевский арсенал.

Слесарь снова в задумчивости скребет подбородок. Шутку он понял буквально:

— Ни слова больше! Лишь бы духу хватило, а дверь-то уж я отомкну, ремесло мое такое.

Фуэнтес смотрит на него испытующе — неужто это сказано всерьез? Беспокойно озирается, качает головой, уходит — зонтик под мышкой — прочь, а слесарь остается, поглядывая на здание Арсенала. Ладно, думает он, забудем, проехали. Как бы то ни было, с ружьем или без, в Мадриде у короля Фердинанда VII нет приверженца более пылкого, нежели Блас Молина Сориано. Непостижимы причины, по которым сделался он столь ярым сторонником испанского царствующего дома, да он и сам их не знает. Позже, в поданной на высочайшее имя подробной записке о своем участии в событиях 2 мая, он назовет себя «человеком, слепо обожающим ваше величество и всю королевскую фамилию». Его, сына отставного кавалериста, воевавшего под началом инфанта дона Габриэля, взяли на казенный кошт обучать ремеслу, и с тех пор благодарность Молины, не пропускавшего ни одного публичного появления августейших особ, возросла до степени поклонения им всем. Всем, а больше всех — Фердинанду, которого он не то что обожает, а обожествляет и предан ему, как пес; случалось, что на Прадо, Каса-дель-Кампо или Буэн-Ретиро он бежал у стремени молодого государя, держа в руках бадейку холодной воды на случай, если тому благоугодно будет утолить жажду. Счастливейшая минута в жизни Молины случилась в начале апреля, когда ему выпала редкостная удача указать его величеству дорогу в парк Монтелеон, куда тот направлялся сам-друг. Слесарь не упустил такого случая, с изъявлениями верноподданнических чувств вызвался сопроводить короля и смог осмотреть в артиллерийском парке все эти пушки, ружья, боеприпасы, не подозревая даже, что сегодня припомнит об этом случайном посещении и оно обретет особое значение. Поистине судьбоносное, ибо от него в буквальном смысле слова зависеть будут жизнь и смерть и самого Бласа Молины, и еще многих других жителей города Мадрида.

Принимая во внимание такую вот предысторию, никто из тех, кто знает пламенного слесаря, не удивился бы, увидев его на площади у дворца, ибо где ж ему еще быть сегодня утром, как не здесь, точно так же, как полтора месяца назад — в Аранхуэсе, в первых рядах мятежников, требовавших голову Годоя, а вчера, в воскресенье, — на Прадо, среди тех десяти тысяч зрителей, которые улюлюкали Мюрату, после мессы принимавшему парад, и кричали «ура!» инфанту дону Антонио, проезжавшему в карете по Пуэрта-дель-Соль. Молина рассказывал друзьям, что места себе не находит, куска проглотить не может при одной мысли, что богопротивные лягушатники разгуливают по Мадриду, и готов на все, что в его силах, лишь бы оградить королевскую фамилию от их мерзопакостных поползновений. И во исполнение сих возвышенных замыслов он, чуть ли не всю прошлую ночь проторчав на углу улицы Нуэва, по собственному почину вел наблюдение за курьерами, скакавшими с донесениями взад-вперед, то из резиденции Мюрата на площади Доньи Марии-де-Арагон, то обратно, и ретиво доставлял собранные сведения Верховной хунте, причем его нимало не обескураживало, что никому они там были не нужны, а привратник всякий раз добром просил его освободить проход… И вот сейчас, вкусив отрады краткого отдохновения у домашнего очага и оставив испуганную жену в слезах, неугомонный слесарь находит на площади подтверждение своим тревожным догадкам и предчувствиям. То есть вдовствующая-то королева Этрурии может убираться куда подальше — скатертью дорога, если только французские харчи пойдут ей впрок: всем известно, она из самых что ни на есть обгаллившихся и только и мечтает воссоединиться с августейшими родителями в Байонне. Однако увозить маленького инфанта, последнего, если не считать дона Антонио, из всего королевского дома, кто еще остается в Испании, есть государственная измена. И вот, стоя у «подъезда принца» рядом с готовой тронуться в путь каретой, убогий мастеровой, невесть откуда взявшаяся опора трона и столп испанской монархии, решает препятствовать иродовым деяниям — пусть в одиночку, пусть голыми руками: даже навахи нет, ибо жена, наделенная здравым смыслом, вытащила ее у него из кармана, — пока хоть капля крови есть в жилах.

И вот, недолго думая, Блас Молина сглатывает слюну, делает несколько шагов на середину площади и, прокашлявшись, вопит во всю глотку, во всю силу легких: