Сергей Тепляков - Бородино

– Кто-нибудь помогите мне одеться, – сказал Раевский….

Выйдя из избы, он поёжился – было холодно и ветрено. Вокруг стоял шум от поднимающихся с ночлега войск. Раевский со своим штабом сели на лошадей и поехали вперёд. Курган и венчающий его редут выступали над светлеющей линией горизонта. Приближаясь к редуту, Раевский услышал шум – оказалось, рабочие ещё не ушли. Взъехав на высоту, Раевский увидел при свете факелов и костров, что недобрые предчувствия оправдались – редут ещё далёк был от окончания. Подбежал какой-то пионерный (сапёрный) офицер и угадывая (в темноте лиц почти не было видно) скверное настроение начальства, заговорил о том, что присланные для работ ополченцы оказались из крестьян, вязать фашины и плести туры не умеют, да ещё и шанцевого инструмента привезли мало.

Тут подошел подполковник Густав Шульман 2-й, чья 26-я батарейная рота занимала редут.

– Из своих 12 пушек я могу поставить только десять – на большее число нет амбразур! – медленным скрипучим немецким голосом сказал Шульман. – Валы таковы, что через них кавалерия может заезжать на редут и съезжать с него. Да и эти, боюсь, при первых залпах осыплются и от этого укрепления не останется даже нынешней видимости…

Раевский не удивился – он и не ждал, что всё будет готово. «Даже маленькое укрепление не успели сделать, а что было бы, если бы решили строить то, что предлагал Беннигсен? – подумал он, вспомнив недавний спор Беннигсена и Толя. – Встречали бы сейчас французов на голом холме». Он наклонился к пионерному офицеру и сказал:

– Пусть ваши люди работают до самого начала, ибо каждый удар лопаты в таком бою значит больше, чем десять ударов штыком!

Съехав со штабом с высоты к линиям войск он сказал громче обычного, зная, что его слова ловят сейчас все вокруг:

– Император Наполеон видел днём простую открытую батарею, а войска его найдут крепость!

Штабные, только что бывшие с ним на батарее, посмотрели на него недоумённо – у них ведь тоже были глаза! – но тут же всё поняли: солдатам и строевым офицерам может и правда не нужно было бы знать, что ключевой пункт почти непригоден к обороне.

7-й корпус Раевского встал слева от кургана, 6-й корпус Дохтурова – справа. Солдатам разрешено было сесть. Некоторые закурили трубки. Осеннее утро всё не начиналось, и многие, если не все, думали, что хорошо бы оно не началось вовсе…

Обитатели татариковского овина спали в эту ночь кое-как, проснулись рано и в кромешной темноте вылезли через маленькое окно наружу. Каждый при этом думал, доведётся ли вечером увидеть этот сарайчик вновь, но никто про это не сказал.

– Что ж, господа, давайте прощаться! – сказал Мейндорф. Он был назначен на этот день адъютантом во 2-й корпус к Багговуту. – Уж простите меня за всё, если чем обидел.

После этого он поклонился всем. Все молчали, от Мейндорфа, по снятии маски оказавшегося весёлым и жизнерадостным, этого никто не ожидал. Но все понимали, что именно это и надо было сделать в такое утро.

– И ты меня прости, Григорий, дай тебе Бог удачи! – проговорил Муравьёв Михайла, и обнялся с Мейндорфом. – И вы, братцы, простите меня, если уж что было не так.

Все – Муравьёвы, Траскин, Щербинин, Мейндорф – стали прощаться друг с другом, не стесняясь слёз. Щербинину особенно тяжело было смотреть на Муравьёвых – служба раскидала их: Николай должен был состоять при Главной квартире, Александр – при Барклае, Михайла – при Беннигсене. Щербинин не представлял, что творится сейчас у каждого из них в душе.

«А что делать – служба… – подумал он. – Будь здесь хоть отец родной, а не удержит никого при себе».

– Едемте, Николай… – сказал Щербинин, которому вместе с Муравьёвым 2-м надлежало состоять при Главной квартире. Они явились в Главную квартиру ещё в темноте и вместе со всем большим штабом выехали на высоту перед селом Горки, на которой Кутузов устроил свой командный пункт. (С высоты почти ничего не было видно – всё покрывал густой туман). Спустя некоторое время сюда же приехал и Барклай. Он был в полной парадной форме, со всеми наградами и при шпаге принца Виктора Ангальта, его первого командира. Многие знали, что эту шпагу, подаренную Барклаю умиравшим от ран принцем, Барклай надевал лишь в самых торжественных случаях. (В 1818 году, умирая, Барклай приказал похоронить его с этой шпагой). Кутузов про шпагу не знал ничего, зато он знал про рескрипт императора Александра, отставляющий Барклая с поста военного министра. «Молодец немец… – подумал Кутузов. – Держит форс»…