Маргерит Юрсенар - Последняя милость

Такая литературная форма имеет и свой недостаток: она более, чем любая другая, требует от читателя сотруд­ничества, вынуждая его домысливать события и людей, которые он видит сквозь «я» героя, как предметы сквозь толщу воды. В большинстве случаев этот прием — рассказ от первого лица — представляет рассказчика в выгодном свете; но в «Последней милости» искажение, неизбежное, когда человек говорит о себе, имеет обратный эффект. Такой человек, как Эрик фон Ломонд, мыслит наперекор самому себе; боязнь впасть в ошибку заставляет его истолковывать свои поступки, если они вызывают сомнение, непременно в худшую сторону; страх перед зависимос­тью заковывает в броню жестокости, ненужную по-насто­ящему жестокому человеку; гордыня в нем постоянно мешает гордости. В результате наивный читатель может увидеть в Эрике фон Ломонде садиста, а не человека, ре­шившегося бестрепетно посмотреть в лицо страшным вос­поминаниям, бездушного солдафона, забывая, что бездуш­ного солдафона как раз нисколько не терзала бы память о том, как он заставил кого-то страдать, или, скажем, убеж­денного антисемита, — в то время как этот человек, для которого зубоскальство в адрес евреев является одной из составляющих кастового конформизма, не скрывает сво­его восхищения мужеством лавочницы-еврейки, а Григо­рия Лоева включает в героический круг погибших друзей и врагов.

И, как нетрудно догадаться, в запутанном клубке люб­ви и ненависти отчетливее всего проявляется дистанция между образом рассказчика, нарисованным им самим, и тем, кто он есть или был на самом деле. Эрик словно ото­двигает на второй план Конрада Реваля — мы видим весь­ма расплывчатый портрет пылко любимого им друга, — потому что, во-первых, не в его характере распространять­ся о том, что ему всего дороже, а во-вторых, что, собствен­но, он может сказать равнодушным слушателям о друге, который ушел, не успев сложиться и проявиться как лич­ность? Чуткое ухо, быть может, распознает в некоторых его намеках на друга притворную развязность и едва уло­вимое раздражение, с которыми говорят о тех, кого слиш­ком любили. Софи он, напротив, отводит главную роль и живописует ее мастерски, вплоть до слабостей и потуг на бесчинства, не только потому, что любовь девушки льстит ему, даже льет бальзам на душу, - дело в том, что кодекс чести Эрика предполагает уважение к противнице, какой является нелюбимая женщина. Другие искажения кар­тины не столь осознанны. Этот человек, между прочим, не лишеный прозорливости, сам того не желая, предвзято судит о чувствах, владевших им в юности: возможно, он был влюблен в Софи сильнее, чем говорит, и наверняка ревновал ее больше, чем его самолюбие позволяет ему при­знать; с другой стороны, то, что ему претит напористая страсть девушки, — не такая редкость, как ему кажется, это почти обычная реакция мужчины на шок от первой встречи с большой любовью.

За житейской историей о девушке, которая говорит: «Возьми меня», и юноше, который ее не хочет, главная тема «Последней милости» — это прежде всего некая од­нородность и общность судьбы трех людей, испытавших одни и те же лишения и беды. Особенно схожи Эрик и Софи — своей непримиримостью и отчаянным стремле­нием быть собой до конца. Метания Софи проистекают из потребности отдаться телом и душой куда более, чем из желания быть кем-то взятой или кому-то понравиться. Привязанность Эрика к Конраду больше, чем чисто фи­зического или даже сентиментального свойства; его вы­бор полностью отвечает некоему мужскому идеалу, хи­мере героического товарищества — это составляющая часть мировоззрения. Когда в конце книги он и она встре­чаются, я попыталась показать через те немногие слова, которыми они еще могли перемолвиться, эту их близость, это сходство, которые сильнее конфликта плотских стра­стей и политических убеждений, сильнее даже обид от неутоленного желания и уязвленного самолюбия, эту тес­нейшую братскую связь, которая роднит их, что бы они ни делали, — и она же объясняет, почему так глубоки ока­зались их раны. В тот момент уже не важно, кто из этих двоих убьет, а кто примет смерть. Не важно даже, нена­видели они друг друга или любили.

Я знаю, что пойду наперекор моде, если добавлю, что одна из причин, побудивших меня написать «Последнюю милость», — присущее ее героям врожденное благород­ство. Договоримся сразу о том, какой смысл вкладывается в это слово: для меня оно означает отсутствие корыстных расчетов. Я понимаю, что возникает опасная двусмыслен­ность, когда говоришь о благородстве в книге, три главных героя которой принадлежат к привилегированной касте, являясь последними ее представителями. Мы слиш­ком хорошо знаем, что два понятия — нравственное и клас­совое, благородство и аристократизм — совпадают далеко не всегда. С другой стороны, мы поддались популярному ныне предрассудку, отказавшись признать, что идеал бла­городства по крови, каким бы надуманным он ни был, развивал в иных натурах независимость, гордость, вер­ность, бескорыстие — качества, благородные по определе­нию. А ведь это основополагающее достоинство, в кото­ром современная литература, повинуясь условностям, зачастую отказывает своим героям, так мало зависит от социального происхождения, что Эрик, при всех своих предрассудках, признает его в Григории Лоеве и не нахо­дит в ловкаче Фолькмаре, человеке из той же среды, что и он сам, воюющем по ту же сторону баррикад.