Дмитрий Балашов - Похвала Сергию

– Выдумают, тоже, кормилицу! Кака еще и придет, поди их разбери! – сердито проговорила она, – у меня самой молока хоть залейся! Надо – и троих выкормлю!

Потянулись томительные часы, дни, когда Нюша была между жизнью и смертью. Жар наконец спал, и она пришла в сознание, но таяла, как свеча. Женщины, сменяясь, не отходили от больной. Варфоломей, забросив все дела, тоже сидел у Нюшиной постели в очередь с братом. Ему было тяжелее, чем Стефану. Он знал, что это конец.

Нюша то плакала, то жаловалась, просила помочь, капризила, словно малое дитя. Несколько раз просила принести ребенка, даже брала на руки. Слабым голосом прошала у Стефана:

– Как назовем?

Посчитав сроки, Стефан назвал несколько святых. Остановились на Иоанне.

– Ванятка! – тоненьким детским голоском прошептала Нюша и попробовала улыбнуться.

Варфоломея она, когда он приходил, брала за руку и подолгу не отпускала, не позволяла отходить. А когда он сменялся, упрекала шепотом:

– Покидаешь, да?

– Стефан придет! – отвечал Варфоломей.

– Степан… – Нюша прикрывала глаза.

День ото дня ей становилось все хуже. Похоже было, что и крестить ребенка придется уже без матери…

Варфоломей пытался всячески разговорить, успокоить Нюшу, обещал скорое выздоровление. Она слушала, и непонятно было – верит или нет? Верно, ей очень хотелось верить, что так и будет.

…В этот день Варфоломей припозднился с делами и, когда подходил к Стефанову дому, невольно ускорил шаги. Стефан стоял на крыльце и ждал брата.

– Тебя зовет! – выговорил он хмуро.

– Очень плоха? – вопросил Варфоломей. Стефан, не отвечая, махнул рукою и пошел как-то вкось, деревянно шагая, в глубь сеней.

Нюша лежала тихая-тихая, почти не дыша. Ему показалось даже, что она спит. Но Нюша, заслышав шаги, тотчас открыла глаза.

– Ты один? – Варфоломей кивнул и уселся на скамеечку, рядом с постелью, нашаривая исхудалые Нюшины пальцы.

– Сейчас Катя придет, – сказала Нюша без всякого выражения и замолчала. Пальцы ее были холодны и даже не ответили на его пожатие. Он вздумал было вновь утешать ее, но Нюша слабо, как отгоняя муху, отмахнула головой и спросила, глядя мимо него, в пустоту:

– Скажи… Не обманывай только! Я умру?

Варфоломей склонился к постели, беззвучно зарыдав. Когда-то он так же точно не мог соврать умирающей маленькой девочке. Но сейчас ему было тяжелее во сто крат.

– Да, – прошептал он. Нюша с трудом подняла руку и огладила его разметавшиеся кудри.

– Не плачь! – сказала она. – Мы встретимся с тобою там, да?

– Да! – захлебываясь слезами, не подымая лица, отмолвил он.

– Я была такая глупая! – задумчиво протянула она, – глу-у-упая, глупая! Больше такая не буду… Помнишь, ты мне сказывал про Марию Египетскую? Мне надо было вместе с тобою уйти в монастырь! Ну, не вместе, а где-нибудь рядом… И приходить к тебе на исповедь каждый год. Нет, каждый месяц! Или лучше по воскресным дням… Ой! Кто там? – испуганно выкрикнула она, уставясь в темный угол.

– Никого нет! – отмолвил Варфоломей, невольно поглядев туда же.

Нюша говорила все торопливее и торопливей и уже явно начинала заговариваться. Темно-блестящий взгляд ее сделался недвижен, а рука заметно отеплела. У нее подымался жар…

Как давно это было уже! И словно все повторяется вновь: Стефан, испуганный, стоит за дверями, а она – девочка Нюша – умирает у него на руках…

Хлопнула дверь. Катя от порога спросила:

– Жива?

– Жива еще! – помедлив, ответил Варфоломей и прошептал тихо, самому себе: – Еще жива…

В комнату постепенно собирались женщины. Вошла мать. Потом попадья.

Нюша бредила, взгляд ее сделался мутным, она уже вряд ли узнавала кого. Варфоломей встал и вышел на улицу. Стефан стоял в сенях и плакал, зарывшись лицом в Нюшин тулуп.

Нюшу обряжали вечером. Обмыли, переодели, положив на три дня в открытую домовину. Много суетились, много плакали. Приходил, ведомый под руки, отец. Мелко покачивая головою, говорил с покойницей как с живой, в чем-то упрекал, за что-то хвалил ее. Приходили Нюшины подружки, родственницы и матери подружек. Дьячок из церкви читал над Нюшей часы.

Дома варили кутью, готовили поминальную трапезу. Катя сердито раскачивала колыбель с маленьким Ванюшей, приговаривала ворчливо:

– Етот-то будет жить! Ишь, голосина какой! Беда, матки нету на тебя, пороть-то тебя будет некому!

Варфоломей наклонился над колыбелью (младенец тотчас затих и зачмокал ртом) и осторожно поцеловал крохотный лобик. В этом ребенке теперь осталась ее душа…