Традиционному римскому сознанию казалось невыносимым не столько восстановление монархической власти, сколько смещение мирового полюса в сторону Востока. Пройдет 10 лет, и Антоний, вслед за Цезарем угодивший в сети Клеопатры и унаследовавший его мечтания, погибнет по той же самой причине, так и не поняв, что Рим не желает становиться Востоком. Его ошибку повторят Нерон и Калигула — внук и правнук Антония, которых тоже сгубит попытка установить в Риме правление восточного образца. Истинные римляне воспринимали восточных царей, в частности Гелиобагала, как самое позорное из оскорблений. Даже в последние века существования Рима его императоры оказались бессильны соединить эти два несоединимых мира, а Римская империя окончательно раскололась на две части — Восточную и Западную.
В пору расцвета Римской республики раба, выдавшего своего хозяина, ждала казнь. Но уже в годы правления Суллы рабов-доносчиков стали не карать, а награждать — освобождением, а порой и крупной суммой денег. Особенное распространение эта практика получила в период принципата. Что касается «откровений на подушке», то известно, что именно таким способом был раскрыт заговор Катилины.
Немало историков поддались искушению провести параллель между изменой цезаристов и предательством маршалов Наполеона, отвернувшихся от него после разгрома в русской кампании. По их мнению, и теми и другими двигали исключительно черная неблагодарность, нежелание продолжать войну и нетерпеливое стремление поскорее насладиться накопленным богатством, равно как и ревнивая обида на полководца, недостаточно их наградившего. Нам же приходит на ум другая аналогия — с Роммелем и высшим немецким командованием, которым в 1944 г. внезапно, хотя и несколько запоздало, открылась вся дикость нацизма и которые загорелись надеждой свергнуть правящий режим и спасти Германию. Если уж сравнивать психологию поведения бывших сторонников Цезаря, то скорее с немецкими генералами, чем с наполеоновскими маршалами.
44 г. до н. э. (Датой основания Рима считался 753 г. до н. э. — Прим. науч. ред.)
В оправдание Артемидора следует сказать, что шпионажем в пользу Цезаря он занимался не ради денег, а из принципиальных убеждений. С Гаем Юлием он познакомился в Книде, где будущий диктатор обучался у его отца, и с тех пор проникся к нему искренним восхищением и горячей любовью.
Именно эти слова приводит Цицерон в своих письмах, датированных весной 44 г. Очевидно, прав он, а не Плутарх, цитирующий слова Цезаря: «Он не всегда знает, чего хочет, но уж если чего-нибудь хочет, стремится к этому всей душой», произнесенные после выступления Брута в суде в защиту Дейотара.
Не исключено, что современники Цезаря и последующие античные историки не слишком четко различали обоих Брутов, которые приходились друг другу родственниками. В отличие от Марка Юния Брута Децим Брут, согласно последней воле Цезаря, действительно был ему «сыном».
Римляне вели отсчет времени с восхода солнца. 15 марта в Риме солнце встает около 8 часов утра, следовательно, четвертый час приблизительно соответствует 11 часам утра.
Чтобы не дразнить судьбу, римляне остерегались в некоторых обстоятельствах вслух говорить о смерти. Так, выражению «он умер» они предпочитали другие: «его больше нет», «он оставил жизнь».
Пожалуй, не найдется другого исторического высказывания, толкователи которого извели бы столько же чернил, как это знаменитое «Brute, tu quoque, mi fili» — отличный пример использования звательного падежа для имен с окончанием на «ius». Между тем существуют веские причины причислить его к позднейшим апокрифам. Ни один из первых историков, описавших смерть Цезаря, не цитирует этих слов, которые, вполне возможно, были присочинены позже с целью доказать незаконное происхождение сына Сервилии. Кроме того, точный смысл греческого высказывания «Kai sy, teknon» вообще не предполагает обязательного обращения к родному сыну, в переводе оно звучит как «И ты, малыш» или «И ты, сынок», то есть воспроизводит форму обращения старшего к младшему. Но даже если согласиться, что Цезарь произнес эти слова, необходимо уточнить, к кому из двух Брутов он обращался. Чье предательство — сына любовницы или старого друга и наследника, имя которого он внес в свое завещание, — переполнило его таким отчаянием, что он отказался от дальнейшего сопротивления?
Читать дальше