Милий Езерский: Конец республики

— Демагог.

Она выразила удивление, почему коллегии Клодия присоединились к ветеранам, требовавшим убийства заговорщиков. Понтий пожал плечами:

— Цезарь называл себя популяром, был другом Клодия, и ветераны верили императору как популяру, а он оказался демагогом. Поэтому я не мог поддерживать ветеранов и отошел от них. Мы работаем в цирке, объезжая диких коней, участвуя в состязаниях колесниц. Я учусь побеждать в цирке, чтобы потом побеждать на форуме и бороться с оружием в руках.

— Что цирк? Не это нужно делать.

— А что?

Лициния не знала. Вспомнила пожар на форуме — как это было давно! — и Сальвия, зажигавшего факелом погребальный костер Клодия.

— Когда Цезарь распускал коллегии, ты говорил, что вы сильны. А я смотрела сегодня на остатки коллегий и не чувствовала силы в их рядах. Нет, популяров мало, они не объединены. Как же они думают продолжать борьбу?

— Они еще не решили.

— А Брут? Посоветуй им договориться с ним.

— Я отошел от них, но, если это нужно для нашего дела, мы встретимся и обсудим, нужно ли связываться с Брутом, — сказал Понтий.

«Они не знают, захотят ли коллегии поддерживать Брута, бывшего сторонника Помпея? — подумала Лициния. — Не есть ли убийство Цезаря — месть помпеянцев? Ведь Эрато говорит, что Цицерон подстрекал Кассия и Брута…»

Усталая и голодная, возвратилась она в дом Оппия.

Эрато стояла на пороге лаватрины. Она только что вышла из цистерны и, крепкая, здоровая, сверкала наготою; одни рабыни вытирали ее, другие готовились умащать благовониями.

— Я так и знала, клянусь Герой! — воскликнула Эрато. — Разве женщины способны на подвиг? Наше дело — подвиги любви, правда, Лициния? Ты краснеешь? Но ты еще не стара, сколько тебе лет? Более тридцати? Говорят, римлянки умеют любить до глубокой старости.

Они уселась в кресло и протянула коленопреклоненной рабыне ногу, покрытую темными волосками. Невольница раскрыла коробочку, вынула черепок острацита и принялась гладить кожу.

— Брось его! — крикнула Эрато, ударив ногой рабыню в зубы. — Разве не знаешь, что я предпочитаю эольскуь пемзу? — И, обратившись к Лицинии, которая вспыхнула от негодования, добавила: — Эта скотина настолько бестолкова, что только хороший удар проясняет ее мысли.

— Госпожа моя, ты несправедлива. Вспомни, что и ты была…

— Замолчи!

В то время, как одна рабыня сглаживала волоски с ее тела, другая приводила в порядок ногти на руках и ногах, придавая им круглую форму и полируя их, третья натирала лицо, чтобы придать ему хороший цвет, тестом, замешанным на молоке ослицы, а четвертая покрывала лицо смесью из бобовой и рисовой муки, Лициния молчала, наблюдая за работой невольниц. Ей было стыдно и досадно на себя, что, живя у спартанки, она не замечала ее повадок — повадок щеголихи-блудницы, занятой только уходом за своим телом.

— Заговорщики сидят взаперти, так сказал мне господин мой, — заговорила Эрато, внимательно присматриваясь к своему лицу в серебряном зеркале. — Они укрепились в домах, боясь нападения черни. Когда похоронят Цезаря, им придется бежать из Рима, иначе ветераны и коллегии Клодия, — подчеркнула она, — растерзают их в клочья…

Лициния молчала.

— Вот, Лициния, ты и вернулась, — продолжала Эрато, следя за невольницей, выводившей узенькой кисточкой на ее груди бледно-голубые жилки, — а вернулась потому, что у вас нет вождя…

— Ты ошибаешься, госпожа, — солгала Лициния, — я зашла к тебе по дороге… по старой привычке… А вождя и не искала, потому что он у нас есть — это доблестный Брут.

— Брут? И ты веришь этому мягкому, безвольному человеку? Его место у Цицерона за свитками папирусов и пергаментов…

Лициния смутилась. Ни Брута, ни Кассия, ни Цицерона она не знала. Правда, Цицерона она видела после заговора Катилины, — старый, поджарый, длинноносый, с холодными насмешливыми глазами и тощими ногами, он напоминал журавля, был неприятен. А Брут и Кассий? Она никогда их не видела. Но если Цицерон — друг заговорщиков, то могли ли Брут и Кассий бороться за плебс, стать вождями?

Как бы угадывая ее мысли, Эрато встала, оглядела себя в зеркале и сказала:

— Все они, вместе взятые, ничего не стоят. Республику и свободу может спасти муж твердый и жестокий.

— Секст Помпей?

— Не знаю его. Муж твердый должен непременно явиться, иначе республика развалится.

— Ты повторяешь слова Оппия…

— А разве они несправедливы?

Задумавшись, Лициния вспоминала свою жизнь во Время деятельности триумвиров. Тогда жил Сальвий, борясь рядом с популярами, и жизнь казалась наполненной, как чаша вином. А теперь? Все отживало, клонилось как будто к упадку.