Милий Езерский - Триумвиры

Он уже успокоился и говорил с торжественным смехом всемогущего властелина. И вдруг повернулся к скрибу:

— Пиши. Выдать Люцию Сергию Катилине пятьдесят тысяч сестерциев…

И прибавил по-гречески:

— Лишнего не плати, торгуйся с понтификом, с центурионом, а остальные деньги вернешь мне…

— Разве ты, Марк Лициний, не оставишь их весталке?

— Нет, я не привык бросаться серебром. Если хочешь ее иметь — заботься сам о ней…

— Но ты… ее вилла…

— Ни слова больше! Возьми табличку. Подожди, Люций! Когда возвратишь долг?

— Остаток — завтра, а истраченные деньги — через год.

Красс поморщился, но не возражал.

— Запиши, — обратился он к скрибу, — господин вернет деньги ровно через год утром… А если опоздаешь…

Катилина поспешил уйти: жадность Красса возмутила его.

Долго верховный жрец отказывался слушать Катилину, лицемерно затыкая себе пальцами уши, но, когда тот пригрозил ему обвинением в растлении весталок, он побледнел; согласился получить десять тысяч сестерциев и, озираясь, проворно спрятал их в окованный железом сундук.

Центурион и часовые, купленные за четыре тысячи сестерциев, должны были известить весталку о близком освобождении и позаботиться, чтобы воины оставались ночью в палатках.

После второй стражи две черные фигуры вышли из Коллинских ворот и тихо пробирались по полю к каменной стене, охраняемой часовыми.

Не успели они подойти, как рядом с ними выросла тень,

— Кто? — шепнул Катилина.

— Я, центурион.

— Люди спят?

— Всё спокойно.

— Лестницу приготовил?

— Сделано.

Верховный жрёц подошел к стене и сломал печать. Часовые отвалили камень.

— Лициния!

Девичий голос донесся снизу:

— Кто там? Так это правда?! О, Веста! Слава тебе!

— Тише. Отойди, Лициния! Я спускаю лестницу.

Очутившись в могиле, Катилина обхватил девушку

поперек туловища и быстро выбрался наверх.

— Молчи, — шепнул он, — ты спасена…

— Господин мой…

Подозвал центуриона, вручил ему деньги и шепнул жрецу:

— Отец мой, серебро ты получил, сделай же так, как мы уговорились…

— Сейчас мы завалим вход и вновь запечатаем могилу, а завтра приведу сюда весталок и объявлю о совершившемся чуде.

Вооруженные рабы подошли к Катилине, и один из них спросил:

— Что прикажет господин?

— Повозка?

— Готова.

Увлекая в темноту дрожавшую от волнения весталку, Катилина шептал:

— Успокойся, Лициния! Скоро мы будем далеко от этого проклятого поля…

На дороге фыркали лошади, слышались голоса.

— Вот и повозка, — сказал Катилина, подсаживая девушку. — Ложись в сено и отдыхай. Ехать нам более сорока стадиев.

Слышно было, как зашелестело сено, как взбирался Катилина, звеня мечом. Повозка покатилась, охраняемая конным отрядом рабов.

Обнимая Лицинию, Катилина шептал:

— Знаешь, куда мы едем? В виллу Корнелия Лентула Суры, моего друга. Там ты будешь в безопасности. Говори всем, что ты его племянница… А надоест — я отвезу тебя в свою этрускую виллу и выдам замуж за храброго ветерана Суллы…

Три дня и три ночи уходили иберийские наездники от конницы Помпея, а на четвертые сутки, попав в засаду, были окружены и изрублены, — только несколько человек сумели прорваться и ускакать. Сначала они мчались крупной рысью, а когда наступила ночь — поехали медленнее.

Хмурясь, Мульвий озирался по сторонам. Луна была на ущербе, и тусклое сияние смутно освещало горы и узкое ущелье, по которому ехал гуськом конный отряд. С вечера упала холодная роса, дул ветер, и люди кутались в плащи, зорко вглядываясь в темноту. Лошади ступали бесшумно — на копыта их были надеты башмаки, сплетенные из гибкого камыша. Было тихо, только изредка зазвенит оружие, звякнет уздечка, зашуршит тревожный шепот.

Мульвий ехал впереди за ним следовал юноша, почти мальчик. Мульвий служил префектом конницы под начальствованием Сертория и отличился во многих сражениях. Женившись в Илерде на вдове-иберийке, у которой был сын, он определил его в школу для детей-заложников испанской знати, основанную в Оске Серторием, а в свободное время обучал пасынка военному делу.

Известие о поражении Лепида и Брута и смерть Геспера, погибшего в бою на Марсовом поле, поразило и встревожило Мульвия: рушились надежды на соединение с римскими популярами, а смерть друга-борца не давала покоя.

«О боги, — думал он, — зачем вы отзываете от нас лучших смертных? И кто порукою, что вождь и тысячи братьев доведут наше дело до конца?»