Милий Езерский - Триумвиры

«Цезарь одобрит мой выбор, — думал он, — лучше иметь постоянную любовницу, чем временных простибул из фамилий нобилей и всадников».

Эрато подружилась с Лицинией, и Сальвий был отправлен отдыхать и лечиться в сицилийскую виллу Оппия. Эпистолы его, редкие и лаконические, не удовлетворяли жену, и она писала ему, заклиная богами чаще извещать о здоровье.

Однажды виллик, приехавший к Оппию с отчетом о хозяйственных делах, передал Лицинии маленькую табличку, на которой были нацарапаны два слова: «Приезжай, умираю».

Лициния разрыдалась.

— Не плачь, — шепнула спартанка, — мы поедем вместе…

Вызванный виллик подтвердил, что Сальвий очень плох, и прибавил, покачав головою:

— Он весь высох… не ест и не пьет… кашляет кровью…

Оппий не препятствовал поездке, и обе женщины, в сопровождении виллика, выехали на другой же день.

Вилла Оппия находилась у подножия Этны и белела мраморными колоннами сквозь зелень виноградников. Этна дымилась на голубом безоблачном небе, и ливень жарких солнечных лучей лобзал плодородные поля.

Сальвий, задыхаясь, медленно шел по дорожке, усыпанной морским песком. Он опирался на палку — длинный, бронзовый, тощий, как жердь.

Лициния бросилась к нему:

— О Сальвий, Сальвий!..

В ее крике была такая скорбь и мука, что виллик и Эрато отвернулись.

— Ничего, ничего, — шептал Сальвий, пошатываясь, и улыбка мелькнула по бескровным губам, — сядем… вот здесь, на траву… Я устал…

Виллик и Эрато удалились. Муж и жена молча сидели. О чем говорить?

Наконец Сальвий взглянул на Лицинию:

— Жена, столько лет борьбы — и все напрасно… Я все отдал — силы, здоровье, жизнь… А чего мы добились? Чего?.. Долабелла боролся, а популяр Цезарь, — хрипло засмеялся он, — частично утвердил его законы… чтобы задобрить плебеев…

Он закашлялся, голова поникла.

— Сальвий, мы доживем до лучших дней! Разве ты не веришь?..

— Верю, но не мы увидим эти дни… не мы поразим злодеев.. А как хотелось, Лициния, дождаться новой жизни!..

Слезы покатились по худому бронзовому лицу.

— Если не мы дождемся охлократии, дождутся наши дети…

— Дети? — вскричал он. — Но у нас с тобой, Лициния, нет детей!..

Да, у них не было детей. И жена подумала, что если бы у них был хотя бы единственный сын, жить было бы, возможно, легче.

«Он скрасил бы нашу трудную жизнь, а выросши, продолжал бы наше святое дело… О боги! Зачем вы послали нам голодное существование, вынуждавшее вытравливать плод?»

— Да, детей у нас нет, Сальвий, но они есть у других… И они будут бороться, как боролись их деды и отцы!

Сальвий молчал, голова его свесилась на грудь, а тело мягко повалилось на бок.

— Сальвий, Сальвий? — с ужасом закричала Лициния. — Что с тобою?

Она повернула его навзничь и смотрела в помутневшие глаза: тяжелое дыхание вырывалось со свистом из полураскрытого рта, что-то булькало в горле и клокотало в груди, и Лициния шептала:

— Сальвий, взгляни… Ты меня видишь, слышишь?. Но глаза мужа были такие же мутные, невидящие.

Он открывал рот и жадно ловил воздух, хрипя и задыхаясь, а в горле и груди все настойчивей и настойчивей булькало и клокотало… Вдруг он широко раскрыл рог, хотел захватить воздух, поперхнулся, силясь закашляться, — лицо посинело, хрип вырвался из груди.

Сальвий не шевелился, и Лициния, рыдая, целовала его руки и лицо.

Когда к ней подошла Эрато, Лициния всхлипывала, дрожа всем телом.

— Госпожа, позволь мне похоронить его, — вымолвила она, — и я последую за тобой, куда прикажешь, как верная служанка…

Эрато не ответила. Она впервые видела такое сильное горе и думала, что не богачи, а бедняки способны бескорыстно любить и искренно оплакивать своих близких. «Богачи ждут и желают смерти родных, чтобы получить наследство, и кого могут растрогать их притворные слезы на похоронах? А эта плебеянка, которой муж не оставил ничего, оплакивает его как друга и человека»…

Она искоса взглянула на труп и медленно направилась к вилле, — оттуда доносилось тоскливое пенье невольниц, работавших на огороде.

В вилле они пробыли неделю вместо трех дней. Похороны отдалили отъезд. Эрато уводила Лицинию в поля, на пчельник, в сад и на речку, стараясь рассеять черные мысли о смерти.

— Зачем грустить? — говорила Эрато. — Смерть неизбежна, и все мы уйдем в землю, но душа останется жить, вселится, как учил Пифагор, в другое тело, и так будет продолжаться вечно… Мы бессмертны, Лициния, и только безумец готов оспаривать истину, которую чувствует сердцем каждый человек…