Эндрю Миллер - Жажда боли

Почти час, пока мальчик бежит за помощью, лежит Джеймс один — темная, крестообразная фигура; по лицу его скользит тень облаков, вокруг качаются колосья, их целые полчища, бесстрастные и золотые. На кухне в пасторском доме Мэри, срезая кожицу с яблок для пирога, вдруг останавливается и кладет нож и яблоко на доску. Оторвав взгляд от теста, миссис Коул с удивлением замечает, что ее товарка улыбается.

До моста гроб везут на повозке, потом мужчины несут его на руках. Джордж Пейс, мистер Астик — по его личной настоятельной просьбе, — Уин Талл, Киллик и Урбан Дэвис, все в своем лучшем платье, с черным шелковым крепом на шляпах и в черных замшевых перчатках по два шиллинга шесть пенсов за пару, приобретенных благодаря щедрости пастора. Сам пастор идет впереди гроба с сестрой и леди Хэллам. За ними Мэри и Сэм, миссис Коул и Табита, доктор Торн, миссис Кларк и человек десять мелких фермеров и торговцев, знавших покойного достаточно хорошо, чтобы проводить его в последний путь.

День вполне подходит для похорон: на дворе прохладно, облака плывут низко, моросит дождик. Пономарь Кларк встречает их у ворот. Под погребальный звон колокола гроб несут по дорожке в церковь.

«Господь пасет мя; и ничтоже мя лишит: на месте злачне тамо всели мя; и ведет меня путями праведными ради имени Своего…»

Дидо вытирает глаза, а вместе с нею и миссис Коул, и Табита, и Сэм, впервые познавший горе, его слезы, несмотря на все усилия, никак не унимаются. Как нехорошо, думает пастор, что мальчик был там, когда Джеймс умер. Какое это для него, должно быть, потрясение! А ведь казалось, что Джеймс становится все здоровее, сильнее.

Да и счастливее тоже. В эти последние месяцы его можно было назвать поистине счастливым человеком.

«И увидел я новое небо и новую землю, ибо прежнее небо и прежняя земля миновали…»

На плечах гроб вносят на церковное кладбище. Мистер Кларк со своим помощником мистером Поттером почтительно ожидают у края могилы. Рядом еще совсем свежая могила: там покоятся Салли Кэкстон и ее младенец. На дерне лежат увядшие цветы, и их потемневшие по краям лепестки под таким дождем превратились в мульчу.

Все собрались. Пастор, держа книгу в руке, но не заглядывая туда, говорит:

«Жизнь человеческая — трава, цвет полевой; так цветет он, но ветер налетит, и увянет цвет; и место его не вспомнит его…»

Мистер Астик, сняв перчатки, берет комок земли, мнет в кулаке и бросает на крышку гроба. За ним леди Хэллам. Потом она кладет горсть земли в руку Сэму; мальчик наклоняется и осторожно разжимает пальцы, как будто боится поранить гроб. Мэри, чьи карие глаза превратились в узкие щелочки, источающие свет, стоит в изголовье и служит свою службу, вызывая иных духов, которым назначено смешаться с теми, что населяют пределы Кау.

Когда все уже кончено, они направляются к воротам, и пастор приглашает всех к себе выпить по рюмочке вина. Леди Хэллам предлагает Дидо и миссис Коул место в своей карете. Остальные идут до моста пешком. Потом одни поедут в повозке, другие на лошадях, которые сейчас стоят, привязанные к деревьям, под присмотром мальчика. Небо заметно посветлело. Люди разговаривают мало, лишь с полей доносятся голоса фермеров, убирающих урожай. Женщина с ребенком в одной руке и глиняным кувшином в другой останавливается, склонив голову перед проходящей мимо процессией. Пастор, назвав ее по имени, кивает.

Вдруг внимание пастора отвлекает что-то, лежащее в канаве. Он останавливается. Через его плечо заглядывает мистер Астик. «Бедняга», — говорит он. Остальные проходят мимо, и кое-кто, не замедляя шага, бросает в канаву быстрый взгляд. Лишь Сэм, бредущий последним, опускается в том месте на корточки. На склоне лежит котенок с перерезанным горлом. Похоже, он здесь недавно. Шерсть у него на грудке слиплась от крови, а вокруг на траве заметны вишневые пятна. Глаза зажмурены, словно так он пытался спрятаться от боли, рот полуоткрыт, и Сэму виден язык и зубы, все еще жемчужно-белого цвета. Взяв палку, Сэм тычет ею в котенка, как будто надеясь, что в этот чудесный век тот вдруг очнется и побежит. Потом, поддев палкой тельце, спихивает его через заросли живокости, колокольчиков и лютиков на дно канавы.

«XVIII век всего лишь декорация для интеллектуального романа о природе человеческой боли».