Александр Солженицын - 40 дней Кенгира

рассматривает это как их слабость. Комиссия - ширма для бандитского

разгула... Ведите переговоры, достойные политических заключённых, а не (!!)

готовьтесь к бессмысленной обороне".

Долго зияли проломы - дольше, чем стена была во время мятежа сплошная. И за все эти недели убежало за зону человек лишь около дюжины.

Почему? Неужели верили в победу? Нет. Неужели не угнетены были предстоящим наказанием? Угнетены. Неужели людям не хотелось спастись для своих семей? Хотелось! И терзались, и эту возможность обдумывали втайне может быть тысячи. А бывших малолеток вызывали и на самом законном основании. Но поднята была на этом клочке земли общественная температура так, что если не переплавлены, то оплавлены были по-новому души, и слишком низкие законы, по которым "жизнь даётся однажды", и бытие определяет сознание, и шкура гнёт человека в трусость - не действовали в это короткое

время на этом ограниченном месте. Законы бытия и разума диктовали людям

сдаться вместе или бежать порознь, а они не сдавались и не бежали! Они

поднялись на ту духовную ступень, откуда говорится палачам:

- Да пропадите вы пропадом! Травите! Грызите!

И операция так хорошо задуманная, что заключённые разбегутся через проломы как крысы и останутся самые упорные, которых и раздавить, -

операция эта провалилась потому, что изобрели её шкуры.

И в стенной газете восставших рядом с рисунком - женщина показывает ребенку под стеклянным колпаком наручники "Вот в таких держали твоего отца",

появилась карикатура: "Последний перебежчик" (чёрный кот, убегающий в

пролом).

Но карикатуры всегда смеются, людям же в зоне было мало до смеха. Шла вторая, третья, четвёртая, пятая неделя... - То, что по законам ГУЛага не

могло длиться ни часа, то существовало и длилось неправдоподобно долго, даже

мучительно долго - половину мая и потом почти весь июнь. Сперва люди были

хмельны от победы, свободы, встреч и затей, потом верили слухам, что

поднялся Рудник - может, за ним поднимутся Чурбай-Нура, Спасск, весь

Степлаг! там, смотришь, Караганда! там весь Архипелаг извергнется и рассыпется на четыреста дорог! - но Рудник, заложив руки за спину и голову

опустив, всё так же ходил на одиннадцать часов заражаться силикозом, и не было ему дела ни до Кенгира, ни даже до себя.

Никто не поддержал остров Кенгир. Уже невозможно было рвануть в пустыню: прибывали войска, они жили в степи, в палатках. Весь лагерь был обведен снаружи еще двойным обводом колючей проволоки. Одна была только розовая точка: приедет барин (ждали Маленкова) и рассудит. Приедет добрый и ахнет и всплеснет руками: да как они жили тут? да как вы их тут держали? судить убийц! расстрелять Чечева и Беляева! разжаловать остальных... Но слишком точкою была, и слишком розовой.

Не ждать было милости. Доживать было последние свободные денёчки и сдаваться на расправу Степлагу МВД.

И всегда есть души, не выдерживающие напряжения. И кто-то внутри уже был подавлен и только томился, что натуральное подавление так долго откладывается. А кто-то тихо смекал, что он ни в чем не замешан, и если осторожненько дальше - то и не будет. А кто-то был молодожён (и даже по

настоящему венчальному обряду, ведь западная украинка тоже иначе замуж не

выйдет, а заботами ГУЛага были тут священники всех религий). Для этих

молодоженов горечь и сладость сочетались в такой переслойке, которой не

знают люди в их медленной жизни. Каждый день они намечали себе как

последний, и то, что расплата не шла - каждое утро было для них даром неба.

А верующие - молились, и, переложив на Бога исход кенгирского смятения, как всегда были самые успокоенные люди. В большой столовой по

графику шли богослужения всех религий. Иеговисты дали волю своим правилам и

отказались брать в руки оружие, делать укрепления, стоять в караулах. Они

подолгу сидели, сдвинув головы, и молчали. (Заставили их мыть посуду.) Ходил

по лагерю какой-то пророк, искренний или поддельный, ставил кресты на

вагонках и предсказывал конец света. В руку ему наступило сильное

похолодание, какое в Казахстане надувает иногда даже в летние дни. Собранные

им старушки, не одетые в теплое, сидели на холодной земле, дрожали и

вытягивали к небу руки. Да и к кому ж еще!..

А кто-то знал, что замешан уже необратимо и только те дни осталось жить, что до входа войск. А пока нужно думать и делать, как продержаться дольше. И эти люди не были самыми несчастными. (Самыми несчастными были те, кто не был замешан и молил о конце.)