Николай Гейнце - Генералиссимус Суворов

— Благодетельница, кабы вы так все, ваше сиятельство, устроили, жизни, кажись бы, для вас не пожалела, а не то что какие-то записочки.

Княжна наклонилась к лежащей у ее ног молодой девушке.

— Встань, встань, принеси записки, так все и будет.

Поля приподняла с пола голову, поймала правую руку княжны и стала покрывать поцелуями, обливая слезами.

— Благодетельница, благодетельница, ваше сиятельство! — бормотала она.

— Встань, встань, — повторила княжна.

Поля встала.

— Только смотри, чтобы ни одна живая душа не знала о том, что ты мне передала записки.

— И что вы, ваше сиятельство, — проговорила Поля, утирая передником слезы. — На духу не признаюсь.

— Тогда все будет так, как я сказала. Иди же и постарайся вырваться, скорее принести записки. Я целый день буду дома. Стеше, если будет спрашивать, скажи, что я расспрашивала тебя о том, грустит ли княжна Варвара Ивановна о своем женихе.

— Слушаю-с, ваше сиятельство, будьте покойны.

Поля вышла.

Княжна Александра Яковлевна осталась одна. Долги ей показались эти часы ожидания. Она взялась было снова за книгу, но тотчас же бросила ее. Строки прыгали у ней перед глазами, она не только понять, но даже связать ни одной фразы не могла. Записки, хранящиеся в ящике под зеркальцем, были центром всех ее дум.

Что заключалось в них? Быть может, разгадка всего того, что хотела, но не успела сказать Капочка перед смертью, а быть может, это какие-нибудь хозяйственные записки. Но все равно, если есть записки, они не должны попасть ни в чьи руки, кроме рук ее, княжны.

А если, в самом деле, Кржижановский проболтался перед своей любовницей, а та могла пожелать сообщить все это своей подруге перед тем, как принять яд, если она на самом деле отравилась?

Княжна Александра Яковлевна имела более, чем княжна Варвара, оснований полагать, что все сказанное Капочкой в притворе храма Донского монастыря сущая правда. Эти мысли в различных вариациях затемняли голову княжны. Прошло уже несколько часов.

Княжна в нетерпении ожидания не могла сидеть на месте и нервно ходила по своему будуару. В дверях появилась Стеша.

— Там опять пришла Пелагея, — угрюмо сказала она.

Видимо, она была недовольна, что от нее что-то скрывают.

— Зови, зови скорей! — заторопилась княжна, потеряв от радости всякое самообладание.

Не успела Стеша выйти, как следом за ней вошла Поля и уже сама плотно затворила дверь и поправила портьеру.

— Вот, ваше сиятельство, — подала она княжне несколько мелко исписанных листов бумаги.

— Это все? — быстро выхватила записки княжна.

— Все-с.

— Благодарю тебя. Я не забуду своего обещания.

— Мы, ваше сиятельство, недели через три уезжаем в деревню, — заметила Поля.

— Я устрою все раньше, не беспокойся. Ты можешь мне верить?

— Помилуйте, ваше сиятельство, как не верить. Княжна дала поцеловать Поле руку.

— Ступай и будь покойна.

Как только портьера опустилась за горничною княжны Прозоровской, княжна Александра Яковлевна принялась за чтение переданных ей Пелагеей листочков.

Выражение лица княжны, то вспыхивавшего ярким румянцем, то покрывавшегося смертельной бледностью, доказывало, что записки, которые она держала в руках, куплены ею недорого. Они оказались дневником несчастной Капочки, веденным с того рокового вечера, в который она подслушала разговор Кржижановского с графом Довудским.

Кроме излияния наболевшей души, в нем были сгруппированы подавляющие факты для обвинения Сигизмунда Нарцисовича. О княжне там не было даже намека. Александра Яковлевна вздохнула свободно и, бережно сложив листики, спрятала их в потайной, одной ей известный ящичек стоявшего в будуаре секретера.

Пусть она во власти этих двух негодяев, но в их молчании она уверена как в молчании сообщников, и, наконец, она от них покупает его, позволяя себя обкрадывать одному из них — графу Довудскому Она может, в конце концов, выделить им известную сумму и удалить от себя навсегда. Ее состояние все-таки останется огромным. Она еще может быть счастлива!

Счастлива! При этом снова за последнее время почему-то вспомнилось ей лицо юноши с устремленными на нее, полными восторженного обожания, прекрасными глазами. Этот юноша был армейский офицер Николай Петрович Лопухин, сын небогатого дворянина, товарищ ее детских игр, хотя он был моложе ее лет на пять.

Ей казалось теперь, что только один он любил ее за нее самое, а не за богатство, к которому она в глазах других ее поклонников — она чувствовала это — была каким-то ничтожным придатком.