Валентин Пикуль - Фаворит

Теплые дожди обмывали медные крыши вельможных домов столицы, каскады воды бушевали в трубах и водостоках, плотники набивали обручи на новенькие бочки, казначеи сыпали в каждую по 5000 рублей серебром — для метания в народ московский, народ строптивый и непокорный… Близилась осень. Екатерина часто спрашивала Бецкого — что пишет ему Федор Волков?

— Феденька уже в Москве, сбирается представить вас в мистерии «Торжествующая Минерва», и для сей Минервы уже подобрал девку пригожую из крепостных графа Шереметева…

Сенату она велела тоже ехать на коронацию:

— Дабы веселье перемежалось заботами государственными.

Перед дипломатами Екатерина всячески афишировала свою активность:

— У меня здоровье молодой ослицы, и с пяти утра до шести вечера я принадлежу моим подданным. Пусть в Европе все ведают, от королей до нищих, что престол российский восприяла я не ради персональных удовольствий…

В канун отъезда на коронацию Панин доложил императрице, что хан Крым-Гирей поднял свою конницу и прошел через степи, как черный смерч. Это известие ошеломило Екатерину:

— Неужели прошел по нашим владениям?

— Да! А при хане-разбойнике состоял ради консультаций военных прусский резидент Боскамп — вот что для россиян несносно.

Екатерина заварила для себя кофе покрепче:

— Этого болтуна фон дер Гольца — ко мне!

Берлинский посол еще от порога распетушился для целования руки, но рука Екатерины убралась за спину.

— Учинилось, нам ведомо, что при войске хана крымского и ногайского обретается атташе ваш Боскамп, а — нужда тому какова? Ведь вы извещены достаточно, как я генералов своих за фалды хватала, чтобы они сгоряча Берлин вторично не отнимали. Но я могу и волю дать гневу своих армий — пускай наступают, и завтра же мы снова будем костры палить на площадях берлинских, а казаки наши всех курят ваших пережарят на саблях своих…

Впервые прорезался голос Екатерины — ее резкий диктат в делах политики. Гольцу стало дурно. Екатерина указала вывести его прочь. И сразу поскакали курьеры посольские — в Берлин, оттуда понеслись курьеры королевские — в Крым, и татарский хан мгновенно распустил свою орду по кибиткам. Лишь тогда Екатерина тронулась в дорогу, проезжая по четыре станции в день, на каждой плотно закусывая. Григорий Орлов подлаживался к ней с ласкою:

— Едешь под корону, а когда под венец уведу тебя? Гляди, Катя, живем-то невенчаны… Хорошо ли так?

— Оставь, — морщилась женщина.

— Грех такую, как ты, во вдовстве оставлять. Эвон, и тетка твоя покойная, она ведь венчалась с Разумовским-то.

— Не было того! Не было… слухи одни.

Сытые кони резво увлекали кареты в гущу желтеющих берез, по зеленым елочкам прыгали рыженькие белки. Кони мчали на Москву; внутри кареты часто позванивал колокольчик верстомера: вот еще одна верста миновала… вперед, вперед.

— Ты не слушай, что тебе Панин с гетманом наговаривать станут, ты нас слушайся, — внушал всю дорогу Григорий Орлов, осыпая ее поцелуями. — Вслед за короной, Катя, готовься брачный венец принять… Уж как любить буду — всем чертям тошно станет! Верь. Я таков. Горяч. Верно. Потому что мила. Ух, зацелую…

Часто звонил верстомер — близилась Москва.

Первопрестольная встретила ее колокольным набатом, коврами персидскими на мостовых, шалями китайскими на подоконниках. Все унылые места и заборы подгнившие были замаскированы ельником и можжевельником. Войска равнялись шеренгами, а пушки выпаливали столь звончайше, что в ушах возникала нестерпимая ломота. Екатерина, стоя в открытой карете, кланялась народу на все четыре стороны. Кланялась недаром: народ встретил ее с унизительным равнодушием, и это сразу заметили послы иноземные. Ночью кто-то сорвал портрет Екатерины с триумфальной арки, утром полиция подобрала его из грязи, он был разорван и растоптан.

Екатерина просыпалась от криков под окнами:

— Виват император Павел, ура — Петровичу!

Разве это сын? Это — соперник…

Театральными подмостками стала для Федора Волкова вся Москва…

Народ оповестили заранее, чтобы шел на Басманные, Мясницкую и Покровку, где в машкерадном действе узрят люди русские всю гнусность пороков и усмотрят признаки добродетели. Из афишек печатных москвичи сведали, что после явления «Торжествующей Минервы» будут «разные игралища, комедии кукольные, гокус-покус и разные телодвижения…» Старики молодых спрашивали:

— Мил человек, а кто така Минерва-то будет?