Владимир Карпов - Судьба разведчика

Нашлось несколько желающих. Паустовский выбрал из «стариков» Юрия Бондарева, надеясь, наверное, что у более опытного человека, явно фронтовика (он был в офицерской гимнастерке без погон) написанное будет более обдуманным и даст хороший повод для обсуждения. (Да, это был тот самый Бондарев, будущий крупный и очень известный литератор.)

Он читал рассказ не о войне, а о каком-то шофере мирного времени, который то ли полюбил, то ли не полюбил девушку, в чем никак не мог разобраться. Бондарев закончил и бледный ожидал, что будет дальше.

Однокашники набросились на него очень дружно, перебивая друг друга, упрекали в неопределенности и героя, и самого автора, отсутствии специфического шоферского языка, рыхлости сюжета и прочем.

Паустовский иногда помогал высказаться, чтоб не мешали, не забывали один другого.

Ромашкину показалось, что горячими, торопливыми выступлениями ребята хотят не только отметить недостатки рассказа, но еще и показать Паустовскому свое умение рассуждать о литературе.

Выслушав всех, Константин Георгиевич подвел итог:

— Рассказ написан безадресно. Для кого? Нет не только шоферской терминологии, как вы справедливо указали, нет шоферского быта, воздуха, которым живут и дышат шофера. Писатель должен писать о том, что он знает досконально. Попробуйте в следующий раз почитать нам о войне. Я вижу, вы бывший военный, вам это ближе. Обратите внимание на подробности, на детали, известные только вам, они оживляют повествование, без подробностей вещь не живет. К следующему занятию все напишите этюд на тему, — он подумал. — Ну, хотя бы такую… «Начало грозы». Каждый писатель видит предметы и явления по-своему. Вот и вы проявите свою индивидуальность в конкретном деле. Больше деталей, единственных и неповторимых. Больше красок, но не чересчур, один меткий эпитет способен создать в воображении читателя целую картину.

* * *

Все вечера до следующего занятия Василий читал рассказы Паустовского. Почему-то охватывало волнение при этом. Обдавало приятным теплом голову и щеки. Дыхание становилось глубоким и учащенным, какое бывает при чувстве радости. А вроде бы пишет о самых обычных вещах. Вот «Дождливый рассвет». Ничего вообще не происходит. Но как эта непогода гармонирует с чувствами и судьбой людей, живущих в рассказе. Они становятся по-настоящему родными, хочется, чтобы они были счастливыми. Но охватывает грусть — все уже в прошлом, непоправимо, и в то же время радостно: все-таки это было. Родниковая чистота языка, нежность и доброжелательность к людям.

Перечитал еще и еще этот рассказ, и каждый раз все то же взволнованное сопереживание, все новые краски, покоряющая акварельная нежность, неповторимость русской природы. Любовь к ней, счастье обладания этими бесценными богатствами жизни. А всего-то разговор идет о сереньком дождливом дне, который, казалось бы, не дает материала для создания живописной картины.

Ромашкин каждый раз с нетерпением ждал новой встречи с Константином Георгиевичем, этим удивительным, загадочным человеком в своей творческой исключительности. Он казался Василию пришельцем из золотого девятнадцатого века нашей литературы, который пожил там вместе с Гоголем, Толстым, Тургеневым и принес в своих книгах тепло и элегантность их творчества.

Задание Паустовского исполнили все. Он ожидал увидеть проявление индивидуальности каждого. Не получилось. У всех были одинаковые громы, сверкающие молнии, ливневые потоки или водяные космы и занавеси. Прочитал и Ромашкин свое творение на двух страницах. Он очень старался написать «под Паустовского», придумывал детали, смешивал краски, не жалел и белых огней для молний.

Константин Георгиевич выслушал всех, делал пометки на бумаге. Улыбнулся, иронично сказал:

— Прежде всего, вы обнаружили невнимательность. Я просил описать начало грозы, а у вас целые бури, громы и молнии, раздирающие небеса. Это уже не начало, а разгул стихии, — помедлил, раскурил погасшую папиросу, размышляя, сказал: — Надо найти нечто такое, что характерно именно для предгрозья, если стоит такая задача. Увидеть то, что видят одни и не видят другие. Удивить читателя, чтобы он ощутил, узнал и поразился: как же точно, как же похоже! Это должно быть не на нескольких страницах, а коротко, емко. Всего несколько фраз. Ну, например, так, — опять подумал, отвел руку с папиросой в сторону. — С темного неба упали несколько тяжелых капель на обрывок газеты. Запахло пылью, — помолчал и пояснил: — надо помнить о всех ощущениях человека, они создают сопереживание и узнаваемость. Почему тяжелые капли? Потому что, как мы задумали, приближается гроза, а не мелкий нудный дождичек. Почему на газету? Потому что вызывает слуховое ощущение. Я не говорю о самом звуке, читатель сам по своему опыту дорисует это звуковое ощущение. Почему запахло пылью? Потому что именно так и бывает, это моя наблюдательность, она сразу всколыхнет в читателе и его наблюдательность, которой он не пользуется, а теперь, сопереживая, воскликнет: как похоже! И ваша цель достигнута, начало, именно начало, вы нарисовали, читатель подготовлен к дальнейшему восприятию, он верит вам. Для чего вам это нужно в дальнейшем повествовании, это другой вопрос. И так с каждой фразой, с каждым эпитетом — должна быть ювелирная работа по огранке, полировке, примерке и подгонке слов на соответствующее место.