Григорий Мирошниченко - Осада Азова

Подошли ближе. Стоят. Смотрят. Глазам не верят. Молчат.

– Дозволь, боярин, слово молвить, – послышался тихий и спокойный голос.

– Молви, – сердито и шепотом сказал Лихачев.

Есаул Порошин подошел поближе к боярину. Стройный, крепкий, молодцеватый.

– Следовало бы окропить государя свежей водой, – сказал он, – и дать крепкого вина.

Федор Лихачев с двумя высокими дьяками и с двумя рындами метнулись в соседнюю палату и принесли оттуда большую серебряную чашу со свежей водой. Принесли и малую золотую чашу с церковным вином. Стали кропить царя водой, поить вином. А бояре тем временем уже с любопытством кружили возле таинственной бумаги, лежавшей на полу. Никто не решался поднять ее, только глядели, затаив дыхание, словно на горящий фитиль перед бочкой с порохом.

Царь медленно открыл мутные глаза, с трудом выпрямился, положил вялые, непослушные руки на подлокотники. Большим шелковым платком, который он сам достал из кармана, вытер мокрое лицо и лоб. Силы медленно приходили к нему.

– Не угодно ли царю нашему батюшке пойти в опочивальню? – виновато сказал Лихачев.

– Не угодно! – раздраженно сказал царь. – В такое время на Москве почивают только бездельники. Поди-ка сам в опочивальню. Доопочивались! А все из-за кого? – передохнув, продолжал царь. – Из-за тебя. Ты все почиваешь в своих хоромах, квас не в меру пьешь, а дел государевых мало справляешь и мало знаешь.

– Царь-государь…

– Молчи, душа черствая! Знаю наперед, что скажешь. Молчи… Из-за твоего упрямства и лентяйства опо­стылел ты мне. Из-за твоего опохмеленья квасом да твоего неумеренного опочивания затянулось дело с Азовом. Думный дьяк, печатник!

Царь покачал головой.

– Царь-государь! Да я же… Помилуй…

– А помолчи! Дело с казаками затянул, а которая бумага пострашнее попадется в твои руки, ты мне ее сразу и суешь, не подумав! Оправдаться хочешь! Тут, боярин, не оправдаешься. Всем государством вряд ли когда оправдаемся. В опочивальню? В тюрьму бы тебя кинул, да время лихое… Милую…

Царь тяжело дышал.

Бояре сумрачно глядели на царя, на Лихачева, на Наума Васильева.

– Чего глазеете? – устало спросил царь. – Спрыснули водицей и успокоились? Притихли? Видно, оттого, что я еще сижу здесь, на царском троне? В гробу-то я полежать успею. Опьянили царя, стало быть оживили. Хвала вам, бояре верные! – с насмешкой сказал царь.

– Царь-батюшка, помилуй, – прехитростно и преслащаво заговорил боярин Милославский.

«Ох, лисий хвост, ох, волчий рот! – подумал царь, прищурив левый глаз. – Сейчас пойдет крутить, вертеть, опутывать».

– Мы рады тебя видеть, великий государь, в полном здравии. Дозволь узнать, что писано в письме?

– В письме все писано: от аза до ижицы!..

Сухощавый, остроносый дьяк Василий Атарский изогнулся, протянул тонкую руку к письму. Эта рука наделала дел много и в Москве, и во многих других городах. В лысоватой голове дьяка бродили хитрые мысли, а рука его выводила на бумаге тонкие узоры. Умен Атарский. Пронырлив, сметлив, красноречив Атарский. Учен грамоте он пошибче всяких чинов и родовитостей. Задумает что дьяк Лихачев, а Атарский уже обо всем дознается, пронюхает все.

Атарский знал все дела боярские и царские. Опасный был человек дьяк Василий Атарский.

Не успел дьяк взять письмо. Царь сказал:

– Не трожь, другие поднимут.

– Повели, государь, прочесть письмо, – сказал будущий тесть царевича Алексея Михайловича Илья Данилович Милославский. – Нам совсем негоже топтаться в Столовой палате, словно во храме. И времени ушло вон сколько, почти полдня. Пора бы и освежиться, освободиться, осведомиться…

– Осведомишься. Эй ты, донец! – Царь живо указал на есаула Порошина. – Подыми-ка письмо, прочти-ка поскладнее, пограмотнее. Бояре тем временем освежатся, освободятся и, глядишь, еще думать начнут. Меня-то вы освежили малость, едва богу душу не отдал. А теперь пора… Мне с ними надо совет держать. А вы, донцы, сами писали еже письмо на Дону, сами и читайте его.

Бояре злобно пронизали взглядами есаула Порошина, который поднимал с пола бумагу. Василий Атарский знал, что это письмо писал на Дону сам есаул Федька Порошин, ведающий канцелярией, что он сам оставил его там только затем, чтобы оно пришло позже их приезда в Москву и снова напомнило царю и боярам о тех грозных и тяжелых днях, которые пережили казаки.

Порошин стал читать письмо внятно и громко, особо выделяя те слова, которые имели наибольший смысл и большее значение. Голос его, чистый и ровный, звучал под сводами палаты то необычайно грозно и сильно, то мягко и милостиво.