Джин Уэбстер - Загадка «Четырех Прудов»

Газетная вырезка под заголовком «Привидение взламывает сейф» содержала довольно точный отчет о призраке и ограблении. Статья заканчивалась ремаркой, что тайна по-прежнему не раскрыта, однако для распутывания дела нанят лучший сыщик страны.

Я со смехом бросил письмо Рэднору, – он уже слышал о Терри в связи с делом Паттерсона-Пратта.

– Наверно, лучшее, что мы можем сделать, это засадить его за работу, – предложил я, – ибо он патологически одержим выискиванием тайны, которая сулит какие-либо новости, – если кто-то и может узнать правду об этих облигациях, так это он.

– Я не желаю знать правду, – проворчал Рэднор. – Меня тошнит от одного слова «облигации».

Таково было его поведение с того момента, как уехал детектив. На мою настойчивость относительно того, что мы обязаны выследить вора, он только пожал плечами. Другой бы на моем месте заподозрил, что подобное безразличие лишь доказывает его собственную вину в воровстве, однако у меня и в мыслях ни разу не возникло такого подозрения. Его, как он выразился, тошнило от одного слова «облигации», а для человека с его темпераментом на этом дело исчерпывалось. Хотя я не понимал его позиции, я поверил ему на слово. В том, как Рэд прямо смотрел в глаза, было нечто, вызывающее доверие. Я слыхал, как полковник хвастался, что Гейлорд не способен лгать.

Вещи, которые мог или не мог делать Гейлорд, для нравственности северянина были, признаться, несколько озадачивающими. Гейлорд мог пить, играть и не платить долгов (не карточных, – портному или бакалейщику); он мог быть героем множества сомнительных интрижек с женщинами; мог во внезапном приступе страсти совершить убийство – в семейных хрониках значилось не одно душегубство, – но его «честь» ни при каких обстоятельствах не позволила бы ему солгать. Это шутливое замечание поразило меня своей антикульминационностью. И тем не менее я поверил ему. Если Рэд говорил, что ничего не знает об украденных облигациях, то я и выбросил эту вероятность из головы.

Несмотря на испытанное мной облегчение оттого, что он не виновен, все же эта история заставляла меня беспокоиться и нервничать. Мне казалось преступным ничего не предпринимать, но, несмотря на это, руки мои были связаны. Едва ли я мог затеять самостоятельное расследование, ибо любая улика выводила на след призрака, а эта тема, как недвусмысленно дал понять Рэд, была под запретом. Тем временем полковник был относительно спокоен, так как полагал, что детектив все еще работает над делом. Я, соответственно, ничего не делал, но смотрел в оба, в надежде, что что-нибудь произойдет.

В первую неделю после отъезда сыщика настроение Рэда было абсолютно невыносимым. Это не имело ничего общего с украденными облигациями, но было всецело связано с поведением Полли Мэзерс. Она едва замечала существование Рэда, настолько она была занята восторженным молодым шерифом. Я не знал, что произошло, но подозревал, что дело в передаваемых шепотом гипотезах относительно призрака.

Мне особенно запомнился один вечер, когда она унизила его в присутствии всех соседей. Мы немного опоздали на вечеринку и увидели, что Полли, как всегда, находится в центре внимания группы смеющихся молодых людей, каждый из которых заявлял право на танец. Они потеснились, пропуская Рэда в свой круг и тем самым молчаливо признавая его право первенства. Почтительно поклонившись, он поинтересовался, какие танцы она оставила за ним. Полли грубо ответила, что сожалеет, но все ее танцы уже розданы. Рэд небрежно пожал плечами, неторопливо направился к двери и исчез на всю ночь. Когда он появился ранним утром в «Четырех Прудах», его лошадь, как сообщил мне дядя Джейк, выглядела так, словно на ней скакал «сам дьявол».

Учитывая состояние Рэднора и то, что полковник день ото дня все больше раздражался по поводу тайны облигаций, не удивительно, что по отношению друг к другу они пребывали в состоянии крайнего напряжения. Наблюдая чаще то, как полковник третировал Рэда, я понял, что для сумасбродства Джефферсона было веское оправдание. Будучи в глубине души добрым человеком, он обладал, тем не менее, неукротимым нравом и совершенно деспотической жаждой власти над всеми, кто его окружал. Его волеизъявление было здесь единственно допустимым. С двадцатидвухлетним Рэдом он стремился вести себя так же, как с двенадцатилетним. За несколько месяцев до моего приезда (я услышал об этом позже) он даже ударил его, после чего Рэднор круто повернулся и вышел из дома, согласившись вернуться лишь две недели спустя, узнав, что старик заболел. Если двое мужчин и нуждались когда-либо в женской руке, которая бы ими управляла, то это были эти двое. Я считаю, что если бы моя тетушка была жива, большинство неприятностей удалось бы избежать.