Степан Злобин - Степан Разин

Со своего места царь увидал ярусом ниже приглашенных к смотру иноземцев: шведского, датского и польского послов, датских, голландских и английских купцов.

Они обнажили головы, кланялись государю. Царь кивнул им ответно. Пригласить иноземцев к смотру насоветовал Артамон: пусть отпишут о роскоши и богатстве смотра в свои государства. К тому же будет неплохо послушать, что скажут они о дворянском войске, – бывали в других странах, видали разные ополчения всяких родов.

Невдалеке от смотровой палаты поднималась высокая, со многими окнами, круглая башня, в которой все время играли трубачи и литаврщики. Звуки музыки были столь резки, что говорить приходилось громче обычного, но музыка создавала оживление и возбуждение, приятное государю.

С царского места было видно всю площадь. Царь увидал, как, раздвигая толпу, подъехал Ордын-Нащокин. Алексей Михайлович отвернулся. Он чувствовал себя словно виноватым перед боярином. Казалось, что Афанасий все в чем-то укоряет царя, и потому государь досадовал и старался все реже его видеть... В последнее время Ордын-Нащокин что-то сдружился с Одоевским, и это как бы служило царю оправданием в его охлаждении к Афанасию. Алексей Михайлович не любил некрасивых людей, а Одоевский удался-таки, просто сказать, уродиной. Месяц назад, когда стали возить ко двору девиц на смотрины, Одоевский тоже сватал своих. Посмотреть – миловидны, хоть обе чуть-чуть с косинкой, а как вспомнишь их родителя-батюшку, так и страх подерет по коже морозцем: а вдруг да с годами сходными станут с отцом, не дай бог!

На Одоевского царь тоже досадовал. Этот привязался к нему со своей печалью по сыне. Со смерти царевича вот уж семь месяцев вышло, а он каждый раз, встречая царя, все делает скорбный вид да лопочет о безутешности скорби отеческой, – сколько же можно! И сам господь бог вседержитель сына отдал на смерть за грехи людские, во искупление их!..

Кроме того, Одоевский, будто ворон, в последнее время всегда был вестником новых несчастий и бед. Но приходилось его каждый раз выслушивать. В последний раз известия касались Саратова, который отворил свои врата приближавшимся скопищам разинцев, и жители отдали сами в руки воров своего воеводу... Одоевский, как нарочно, собирал у дворян только самые мрачные вести со всего государства.

Еще было не время занять место. Еще царь в зрительную трубку рассматривал народную толпу и прибывающих бояр. Как раз Одоевский и улучил минуту, подошел и пал на колена. Царь поднял его.

– С челобитьем великим к тебе, государь! Смилуйся, ваше величество! – простонал Одоевский.

– Что тебе, Никита Иваныч?

– Слышал я, государь, ты потехой охотничьей тешишься по лесам? И то ведь – не вечно скорбеть о мертвых: в живых делах утешение человеков! Да поопасся бы, ваше величество, многие воры сидят в лесах. Молю, государь, за все государство: пасись!

– Не в подмосковных воры! Али в Сокольниках да в Измайловском казаки завелися?! Уж не в Коломенское ли ко мне вор Стенька подсыльщиков засылает?! – с насмешкой сказал царь.

– В Сокольниках да в Измайлове покуда не ловлено, государь великий. В Коломенску вотчину мы к тебе не допустим. А в Коломенском уезде – тоже не так-то далече – дворяне, ехавши к службе, были пограблены да побиты, а воры, бив, говорили: «Идти-де нам нынче не по Стеньку, а по ваших детей да жен, ваши вотчинки да поместья палить огнем».

– А где же те воры ныне?

– А воры те в Земском приказе пытаны у меня, государь, да не всех взяли в Земский приказ, не всех и в Разбойный: кой-то пытан, а кой-то гуляет, нож точит на жен и детей дворянских и еще, не дай бог на кого, и вымолвить страшно!.. А бежецкий дворянин Вельяминов сказывал: как ехали мимо Дмитрова через лес, то наехали засеку. Выходит из засеки мужичища. Бородища – во! До пупа. Глазищи – две плошки, кулачищи – в трехпудовую гирю...

– Государь, пора учинать! – подошел Долгорукий.

Царь обрадовался, что прерваны разговоры с Одоевским.

– Как же, Юрий Олексич! Пора ведь, пора! Мы и так припоздали! Пойдем, укажи к началу! – готовно откликнулся царь, уже на ходу кивнув Одоевскому.

Царь вышел к себе на балкон, сел на трон. Долгорукий стал по правую руку его, махнул платком.

Тотчас же смолкло гудение на башне, и по знаку Долгорукого грянули барабаны и трубы в ближнем лесу, откуда в тот же миг показалось шествие.

Во главе ополчения двигался окольничий князь Иван Андреевич Хованский с сыновьями Андреем и Василием.

Семейство князей Хованских торжественно выступало, разукрашенное в дорогие доспехи, со старинными перевязями для ножен, с самоцветными камнями в рукоятях сабель и кинжалов. Младший, Василий, нес в руках святыню рода, икону с изображением богородицы, выходящей из облаков. За семейством вели три пары коней под украшенными золотным шитьем бархатными и ковровыми чепраками. Уздечки сверкали камнями, над головами коней развевались пышные перья, на широких грудях были надеты драгоценные нагрудники, в гривы вплетены жемчужные нити.