Степан Злобин - Степан Разин

Он же привел ко кресту царицынских жителей.

По городам Поволжья разинские гонцы развозили письма, призывая народ стоять за веру, за великого государя и за царевича Алексея Алексеевича, за патриарха Никона и за Русскую землю и верно служить атаману Степану Тимофеевичу.

Ладья с низовьев бежала к Царицыну. Старый рыбак правил парусом. На носу, глядя в воду, сидела стрельчиха Маша. Она обещала отдать за провоз кольцо и сережки – немалая плата; старик увез бы ее и за одно кольцо.

Рыбак глядел на нее с сомнением. Странная женка. Пошто ей в Царицын? Али муж с атаманом ушел, догонять собралась? Много разинских тут повенчались. Недельку пожили с женами, да и в поход, а ей полюбился казак... Да где там найти в эких толпах народу! Ну, пусть поплывет... Рыбак молчал. За целую жизнь у него накопилось довольно думок. Он мог плыть неделю – ему бы хватило, о чем вспоминать без людей. В долгие годы своего одинокого промысла старый привык быть один на реке ночами и днями.

Маша молчаливо глядела в течение Волги, которое одолевала ладья на парусе, полном горячего душного ветра, и, как течение Волги, текла перед Машей вся ее жизнь от первой встречи со Степаном...

«Ты?» – спросил он ее в тот, в первый раз. В одном этом звуке сказалось все, чего другой не высказал бы и в тысяче разных слов... Знала она тогда, что ему не уйти, не минуть ее... И пришел... А она персиянской царевной, бедняжкой, сдуру его тогда попрекнула... А он и ушел, ничего не ответил. Сказал бы: мол, Маша, дуришь, уйду да покину навеки! Куды тебе деться? Сама бы схватилась, припала к нему на грудь, смолой прикипела бы в ласке... Как он тогда ее отшвырнул – замерла и застыла, ждала: вот подхватит, сломает... А он и ушел, ничего не сказал... Только шаги отдавались...

Потом казаки гуляли по городу, всю Астрахань перевернули вверх дном, точно буря играла, да вдруг и ушли, покинули город. Стрельчиха не верила, что атаман не вернется, сидела в избе, почернела с тоски... Не раз потянулась рукой к отравному зелью: выпить чарку – и нет больше Машки-стрельчихи... А что смертный грех?! И так не святая!.. Сидела неделю, другую немытой, нечесаной, будто другой раз казнили на плахе мужа. Даже старуха не смела к ней приставать с гостями. Да вдруг воеводские «гости» нагрянули ночью, схватили, поволокли.

Старый черт всех повыгнал.

– Что же, стрелецка вдова, приходил к тебе вор?

– Приходил.

– Любить обещался? – спросил воевода.

– Мало ли что! – угрюмо сказала она.

– Угощала вином атамана?

И стрельчиху как прорвало:

– Ты приходи, воевода боярин. Сулейка есть у меня в головах с заветным вином. Угощу!.. К чему ты меня подбиваешь, бесстыжий? Не знаешь греха?!

– Ишь ты, взъелась! – сказал Прозоровский. – Спасала его, говорят, от напасти, кричала, народ призывала?!

– Кого бьют у моих ворот, я не ведаю, да ответ за убойство держать не хотела!.. – возразила стрельчиха. – К тому и народ призывала! Воеводского брата побили раз тоже, меня воевода таскал...

– Ан врешь! Ведала ты, кто придет. Ведала ты, кого спасала. И где Никитка, ты ведаешь тоже!..

– Отколе мне ведать?! Должно быть, сошел с атаманом. Тебе его было держать, мне не нужен!

Воевода ее отпустил. Но прошло два-три дня, и в корчму ворвался воеводский дозор с подьячим: «сыск по корчемству».

Вино из заветной сулейки Маша успела вылить в подвал. У бабки забрали вино. Старуху вместе со внучкой свели за корчемство в тюрьму. Потом их обоих били кнутом на торговой площади.

Когда ей читали приговор, Маша кричала:

– Вернется Степан Тимофеич! Придет атаман еще раз и жалеть вас не станет!.. Хотел воевода его отравить – не сгубил. А теперь улетел соколок, не поймать, не достать его в облаках индюкам!..

Под кнутом она не стонала, рычала зверюгой, пока не обвисла без силы и обомлела...

В тюрьме десять дней лежала без памяти, не застонала, не охнула. Думали, что умрет, – ожила... Тюремные сидельцы пожалели ее, какие-то кабацкие гулящие женки кормили, поили вином, молоком. Маша не вспомнила даже про бабку. Ан бабка на площади под кнутом не скончалась да милости у воевод упросила. Выбралась из тюрьмы и опять завела корчму. Машу, однако же, ей воевода не отдал.

– Сама твоя внучка знает свои вины, – сказал он старухе.

Дни в тюрьме шли бесцветной, пустой чередой.

Стрельчиха, казалось, не замечала времени, даже не плакала, не приходила в отчаянье. Никто не слыхал ее жалоб. С утра до ночной темноты сидела она, уставившись в угол, не слушая болтовни и подчас пронзительно громких, сварливых схваток и перебранки своих невольных подруг. Когда старуха ей приносила еду, она равнодушно брала ее приношенье и большую часть в тот же час раздавала подругам – тюремным сиделицам. Так шли недели и месяцы. В каменном тесном подвале почти не бывало солнца, и стрельчиха не замечала того, что пришла весна, не видела, как подошло и лето... Все ее мысли были всегда об одном – о Степане. То ей представлялось, что было бы дальше, если бы она не сказала своих необдуманных слов и он не ушел бы в ту ночь. Он увез бы ее с собой на казачий Дон, а может быть, даже дальше, одел бы, как царицу, любил, любовался, ласкал... То казалось ей, что снова приходит он в Астрахань, разбивает тюрьму и выводит за руку Машу на божий свет. То сны принимала она за явь. То Заботливо щупала на спине рукою рубцы от кнута – зарастают ли, так ли багровы и безобразны они, как у одной из ее подруг, испытавшей кнут палача на своей спине. Так он коснется ладонью ее спины, а там будто змеи какие и руки отдернет...