Степан Злобин - Степан Разин

Толпа окружила помост, не поняв, что творится.

Кто-то из есаулов окликнул еще из толпы охотников. Сразу вызвалось целых полсотни людей.

– Куды столь! Будет еще троих!

Весь помост завалили бумагой.

– Вали, вали выше! Куча мала! – задорили из толпы.

Напряженное ожидание казни, смертей, которое вместе с любопытством охватило толпу, когда Разин потребовал палачей, теперь сменилось веселым удивленьем.

Разин вышел опять на крыльцо. За ним вынесли воеводское кресло.

Вдохновленный победой, с горящим взором, но строгий, в черном кафтане, отделанном серебром, в запорожской шапке, с атаманским брусем в руках, Разин мгновенье стоял, ожидая, когда всё увидят его и замолкнут. Говор смолк в один миг.

По донскому обычаю, при обращенье к народу Степан скинул шапку и поклонился.

Народ сорвал шапки с голов, бросил к небу.

– Здравствуй, батька, навеки! Отец наш родной!

– Слава батьке Степану!

– Слава!

– Ура! Ура-а-а!

Степан протянул руку. Народ умолк.

– Братцы казаки! Вольность казацкая с вами отныне! – сказал атаман.

Опять полетели вверх шапки, и крики прервали его слова:

– Спасибо тебе, Степан Тимофеевич!

– Батюшка родной, спасибо за волю!

– Слава!

– Казаки! – продолжал Степан. – Атаманы честные! Вот вся кабала ваша, муки, неправды – все тут. Пусть навеки огнем горят! Пусть и пепел их ветром развеет!

– Из пушки тем пеплом пальнуть!

– Из пушки пальнем, пусть развеет!

– Пушки наши, чего не пальнуть! – ответил Степан. – Зажигай, палачи! – приказал он, махнув рукой. Он надел свою шапку и сел.

Посадский «Петруха», успевший одеться, как подобало быть одетому палачу, в красной рубахе, зажег факел и с разных сторон поджег все бумаги.

– Помост погорит! – крикнул кто-то.

– Аль жалко тебе?!

– Пусть горит! – зашумели вокруг.

Пламя бежало по свиткам, по связкам листов, по книгам. Зажженные листы, как птицы, взвивались к небу, кружимые ветром, летали с огнем и сыпались пеплом на площадь.

Народ ликовал, глядя на то, как корчилась в пламени мучительная старая жизнь, вместе с боярщиной и со всеми ее обидами, как легким дымом вились и расплывались, будто и не были, тяжкие законы, как в вихре взвивались пеплом приговоры к плетям и к кнуту, изветы, из-за которых людям пришлось бы терпеть разорение, жестокие пытки и, может быть, казнь тут, на этом же месте, на плахе...

Деды и внуки несли на хребте закаменевший от времени горб. Его несли с покорной, унылой обреченностью. И каменный горб этот лопнул, рассыпался. От рождения скрюченные, люди вдруг ощутили в себе способность выпрямить спину, вздохнуть всей грудью, расправить плечи... Навсегда, навсегда, навеки сгорела неправда богатых и сильных. Самый воздух, вчера еще душный и пыльный, теперь, освеженный ночным ливнем, был как струя ключевой воды после долгой дороги в безводной пустыне.

Народ ничего не приписывал себе самому. Батька! Все – батька. Словно у батьки была тысяча рук, чтобы рушить стены, тысяча ног, чтобы в прах растоптать всякую силу, вставшую на пути.

Степан смотрел на пламя костра, на добровольных «палачей», которые длинными пиками подсовывали в огонь валившиеся из пылающей кучи свитки, глядел на всю эту радостную толпу, на праздничные лица...

Загорелся помост. Жар стал сильнее. Ближние к помосту люди отступили, пятясь от жара. Степан увидал перед самым помостом в толпе Сукнина. С каким-то потерянным выражением, почерневший и мрачный, Федор смотрел в огонь безразлично, погруженный в себя, будто его не касалась общая радость, даже, наоборот, было похоже на то, что он угнетен и убит общим праздником.

Выйдя на площадь и подойдя к костру, Федор и не взглянул на крыльцо Приказной палаты и не видал Степана, сидевшего тут в воеводском кресле.

– Федор Власыч! Эй, Федор! – громко окликнул Разин.

Сукнин оглянулся так, словно окрик вырвал его из какого-то оцепенения.

– Ну, что? Неужто же не нашел? – спросил атаман.

– Да вот она, Настя, – ответил Сукнин.

Услышав, что сам атаман говорит с есаулом, толпа расступилась, очистив дорогу к крыльцу.

Сукнин подошел вместе с Настей. В этой измученной женщине не узнать было прежней румяной, дородной казачки, не умолкавшей певуньи, пышущей весельем и силой. Прядка седых волос выбивалась из-под ее головной повязки на пожелтевшую щеку. В огромных глазах, обведенных будто углем, горели тоска и мука. Голос был хриплым, когда она глухо сказала:

– Тимофеич, родимый! Мишатку они доконали...