Степан Злобин - Степан Разин. Книга вторая

Разин тоже не сразу узнал яицкого есаула Федора Сукнина.

— Да кто же с тобою так натворил, Федор Власыч? Неуж астраханские воеводы? Вот я им ужо, — сказал Разин, обнимая товарища по славному персидскому походу. — Скидывай все, бери мой кафтан да что хошь выбирай там из платья, на что падет глаз… Ты ведь брат мне, Федор. Митяй, расстарайся вина подобрей, виноградные Власыч любит…

Скинув свои отрепья, Сукнин искупался в Волге, переоделся в атаманское добро и выглядел почти прежним, если не считать седины, посеребрившей усы, бороду и виски, да еще того, что в глазах, вместо прежних веселых брызг довольного жизнью бражника, горели золотистые беспокойные огоньки.

Степан Тимофеевич его усадил на подушку в шатре, сам нацедил ему чарку темного сладкого вина, придвинул закуски.

— Пей, ешь да сказывай…

— Недолог, батька, рассказ, — начал Федор. — Из Астрахани ты — на Дон, а я — к себе в Яицкий городок. Пришел, поселился. Жена была рада. Мишатка — чай, помнишь его — за год возрос, что не узнать. Соседям устроил я пир и новому есаулу, а стрелецкому голове — в особину; на пиру ему два перстня с алмазами подарил да бухарский рытый ковер. Он кафтан еще захотел парчовый. Пропадай, не жалко, лишь дал бы в покое жить!.. Он меня обнимал, целовался. Казачка, моя, Настасьюшка, в церковь пошла, — протопоп ей мигнул, говорит: «Скажи казаку, что бога он обделил». Я разумею: и поп — человек. Ну — шубу ему с бобрами да добрую шапку, поповнам трем — по колечку. Попадье — таков шелковый плат, что сроду она не носила. Два было ровных; один своей Насте оставил, второй — протопопице… Ну, еще набежали людишки — подьячий, два сотника, целовальник кабацкий — что ни собака, то кус… Нате, жрите, не жалко!..

— Побил бы им рожи да гнал! — воскликнул Наумов.

— И гнал бы, Степан, коли жил бы тогда на Дону. А Яицкий город тебе — не казацкие земли. Пришлось давать. Да то не беда: пропадай добришко, самим бы жить!.. — Сукнин вздохнул. — Головиха увидела шелков плат в церкви у протопопицы да ровный у Насти. Зовет меня голова: «Жена моя хочет вот экий же плат». Говорю: «И рад бы душой, ан сам не умею делать. Один — протопопице да один — казачке своей, а более нету». Голова говорит: «Баба моя с потрохами меня сожрет». Я ему: ты, мол, ей телогрею парчовую на собольем меху поднеси. Была телогрея персидская. Отдал, черт с ней! Так, вместо спасиба, змеиха прислала Настюше сказать, чтобы шелковый плат не смела носить. Настя — помнишь небось ее — женушка с жаром: как в церковь идти — ничего иного не хочет, как на плечи шелковый плат… Приходит домой, смеется: головиха, мол, все позабыла на свете, из церкви ушла, от обедни… Ну, смех!.. Я: мол, Настя, пошто ее дражнишь… Надень, когда дома аль в гости, на что тебе в церковь… — Сукнин с горькой усмешкой махнул рукой. — Женское сердце!.. На рождество у заутрени головиха вдруг к Насте сама: пожалеешь, мол, баба, что плат не хотела отдать. Сама станешь молить — не приму! У Настюши аж сердце зашлось от ее посула. А я-то махнул рукой: все пройдет. На святках гости сидели в моем дому. Что пьянства, что шуму!.. Вышел в сумерки я поглядеть коней. Слышу; многие люди в ворота. Кричат: «Воровской атаман Федька тут ли? Государь указал его в Астрахань везть». Ладно. В конюшне висел у меня чекменек верблюжий. Я чекмень — на плечи, в седло, да и был таков. На пальцах три перстня носил: воротным стрельцам подарил их — да в степь! «Вот те, думаю, шелковый плат!» Неделю кружил — безлюдно… Увидал огонек. Я уж рад: пес, мол, с ним, хошь язычники будут — все люди! Мороз. Отогреться, поесть!.. И попал: угодил к ногайцам. Согрели, собаки, перво плетьми, потом к огню все же кинули, кобылятины дали горячей, какой-то шкурой собачьей прикрыли. Согрелся. Заснул. Проснулся. Под шкурой тепло. Потянулся — глядь, связан! Ну, сам виноват — к волку в зубы залез. Наутро на шею рогатку надели. Вертеть жернова… По-татарски я ловок трепать языком. Стали спрашивать. Я говорю: мол, покрал коня да убег. Как один засмеется. «Ты, говорит, сам большой атаман, на что тебе красти коней!» Признал, окаянный. «Твоя голова, говорит, золотая. Большой выкуп возьмем». А кто же, спрошаю, заплатит? «Ваш бачка заплатит. Стенька-казак брата в беде не покинет…»

— Разумеют ведь бриты башки! — перебил Наумов.

— Я баю: наш атаман ушел на Дон. А он мне: Дон, мол, не дальний свет! Ты пиши письмо, моли — выкупа слал бы, а мы с тем письмом доскачем. А я-то писать не хочу. Мыслю — сам безо всякого выкупа вырвусь. Они мне колодку на ноги. «Не напишешь, и хуже будет». Я — отказ. А они веревку под шею пустили, скрозь рогатку продели да через ножную колоду. Ноги свели с головой, а руки назад… Робята татарские бегают. Тот меня за ухо дернет, тот метит стрелой будто в глаз, а обиды большой не чинят — знать, им старшие заказали… Три дня, три ночи так крючили, а развязали — я сам не могу разогнуться: все жилки зашлись. Ломота-а!.. Один паренек тут пристал. Говорит: «Хочу в казаки. Коли я, говорит, тебе волю дам, ты возьмешь ли меня с собою?» Я ему говорю: «Нельзя взять. Казаки крещены». Он смеется. «Я так, говорит, хотел испытать, что ты скажешь. Иной бы соврал, чтобы волю добыть, а ты правду молвил. Так, стало, я тебе верить буду», И тут же пытает: «Когда я тебя на волю спущу, принесешь ли ты мне выкуп за ту послугу?» Говорю: «Принесу». Он время выждал, однажды ночью колодки мне сбил, веревку разрезал, рогатку снял, дал овчинный кожух, сапоги и коня привел. И ушел я по звездам… Прибрался к самому Яику-городку, да войти не смею. К рыбакам возле устья пристал. Говорят, что хозяйку и Мишку злодеи с собой увезли.