Степан Злобин: Степан Разин. Книга вторая

Боярщина подошла к концу. Кроме боярских земель, были вспаханы прошлогодние земли беглецов, распахана и засеяна новина, раскорчеванная Михайлой. Крестьяне ждали, что приедет Одоевский, осмотрит работу, скажет спасибо и разрешит выходить на свои работы. Но вместо этого Никонка объявил — поутру выходить к дороге с сохами, захватив с собой косы…

— Что еще там затеял князь, сучье вымя?! — ворчали крестьяне. — С косами выдумал! Что за покосы в такую пору, и трава-то еще не взросла! Когда же свое допахивать станем?

Поутру, когда собрались у дороги, Никонка вышел и сказал, что приедет «сам». И вот на дороге явился Одоевский в сопровождении толпы холопов и слуг.

— Как же, братцы, такое у вас воровство учинилось! — воскликнул Одоевский с укором. — Целые два десятка крестьянишек в лес убежали. Свое озимое позасеяли, да и прочь! Вам, миру, лишни труды на боярщине ныне за них!

— Да мы, князюшка батюшка, все и без них покончили! Какие еще труды?! — отозвались крестьяне.

— А труды таковы: мне ржи не надобно больше. Кто убежал, на того полях я конопли стану сеять. Надо пашню пахать.

— Там ведь озими, батюшка князь! Рожь у них поднялася!

— Мне ржи не надобно больше! — повторил князь Федор. — Зеленя покосить для скота, свезете ко мне во двор, а землю вспахать, и льны да конопли станете сеять…

Крестьяне никак не могли понять. Думали, что послышалось. Одоевский в третий раз повторил, что на покинутой беглецами земле решил зеленя покосить и посеять заново льны.

— Да что ты, боярич! Как же порушить-то хлебную ниву! Ить рожь-то какая! Ить хле-еб!.. — заговорили крестьяне. — Да беглый не беглый, а как их семейки без хлеба станут?! Семейки-то дома!..

— Смилуйся, батюшка князь! Федор Никитич, голубь! — взмолилась Христоня, жена одного из беглых, усердно работавшая на боярщине вместе с другими. — Робята у нас остались! — закричала она, когда наконец поняла, чего хочет Одоевский.

— И мы-то не звери — хлебную ниву на всходе ломать! И бог нам такого греха во веки веков не простит! — откликнулся дед Гаврила, стоявший ближе других, чтобы лучше слышать, и державший ладонь возле уха.

Но Одоевский был непреклонен. Он заметил, что Михайла Харитонов ни разу не подал голоса вместе с другими в защиту полей, покинутых беглецами.

— Мишанька! — позвал князь.

Богатырь верводел, все время угрюмо молчавший, с косой на плече шагнул из толпы.

— Ступай-ка косить зеленя! — сказал князь.

Михайла молчал и не сдвинулся с места.

— Кому говорю! — грозно воскликнул Одоевский.

— Глупое слово ты молвил, князь, и слушать-то тошно! — спокойно ответил Михайла. — Кто ж хлебную ниву без времени косит?! Гляди, поднялась какова! Что добра-то губить!

— Не пойдешь? — с угрозой спросил Одоевский.

— Не пойду.

— Снова к бате в Москву захотел?!

— Не стращай-ка, боярич. Ить я-то не полохливый! — усмехнулся Михайла.

Одоевский рассвирепел. Левый глаз его убежал в сторону, кося на злосчастные зеленя, правый в бешенстве озирал безмолвную и непокорную толпу крестьян… Он обернулся к холопам, целый десяток которых верхом на конях ждал только его приказаний.

— А ну, бери у них косы, робята!

Те соскочили с седел, гурьбою пошли к крестьянам. Сам Никонка подошел к Харитонову, уверенно взялся за косовье:

— Давай сюды косу.

Михайла не выпустил косовища из рук.

— Я те дам вот! Возми-ка свою! — отозвался он.

Другие крестьяне плотнее сошлись, сжали косы в руках, было видно, что не сдадутся без драки. Этого не бывало во владениях Одоевского, и князь Федор не хотел до этого допустить… Приказчик рванул косу крепче из рук Харитонова.

— Ты слышь, Никон, отстань. Резану ведь косой — пополам, как стеблину, подрежу! — угрозно сказал Михайла.

— Сам слышал, ведь князь велел, дура! — попробовал уговорить приказчик.

— Велел — бери дома, меня не задорь! Отойди от греха! — строго сказал Михайла, и ноздри его шевельнулись.

Никонка вопросительно оглянулся на князя.

— А ну его к черту! Бери у других, — сдался Одоевский.

Приказчик шагнул к толпе, вслед за ним осмелились и остальные княжьи слуги.

— Не дава-ай! — неожиданно загремел Харитонов.

Никто никогда еще не слыхал от него такого неистового окрика.

— Не давай! — надтреснутым голосом крикнул за ним дед Гаврила.

— Не давай! — подхватили вокруг голоса крестьян.

— Пошли прочь, не то наполы всех посечем, окаянных! — вскричал без страха сухой, черномазый Пантюха, угрожающе поднимая косу.