Явдат Ильясов: Черная вдова, Ильясович

Нет дыма без огня, а где огонь – там человек, там жизнь. Потому-то усталый путник, завидев издалека столб дыма, торопит лошадь. Где дым – там очаг. Где очаг – там котел. Где котел – там еда, отдых, тепло. Дым – символ мира и тишины, примета благополучия.

Но есть дым иной – грозный и страшный. От которого бегут очертя голосу. Дым сторожевых башен, пожарищ, убийств. Дым войны.

…Беглец оглянулся. На худое, неподвижное, словно из кости слоновой вырезанное лицо легла струящаяся тень. Она подхватила и унесла искру надежды, что вспыхнула в черных голодных глазах. Дым. Дым. Дым. Человек хрипло вскрикнул, ударил конягу тяжелой плетью.

Пять долгих дней едет всадник по краю пустыни – и неизменно видит мглистый крутящийся столб.

Со стихийной жестокостью обреченного, лютующего в оттаянной попытке спастись, путник гонит потную лошадь, понукает ее, бьет, бранит. Но чем дальше уходит беглец от низовьев Сейхуна, тем ближе к нему черный смерч. Чем быстрее мчится несчастный по голой равнине, тем выше вздымается к небу черный дракон.

Бесплодная плоскость однообразно желтой земли. Блеклый простор небес. Беспомощный маленький всадник. И огромное чудовище за спиной. Упорное. Настойчивое. Зловеще безмолвное. И кажется всаднику – его преследует сам сатана в образе дыма.

Беда! Беда идет. Беда неминучая. На шестой день, когда путник достиг оазиса, у горизонта уже маячили два дымных столба.

На седьмой их стало пять.

На восьмой десять.

На девятый – двадцать.

На десятый день над оцепеневшей от страха землею протянулась бесконечная вереница темных колонн, угрюмо подпирающих туманную высь. Встревоженный ветер налетал на них временами с боязливой отвагой, как пес на верблюжий караван, – кружа и отскакивая, забегая то спереди, то сбоку, то сзади. Колонны медлительно колыхались. Сгибались. Свивались. Как длинные водоросли в голубоватой толще потока. Как черные кобры в свадебной пляске.

Они плодились на глазах. Вместо одной развеявшейся поднималось множество новых. Так у дракона взамен отрубленной головы отрастают четыре. Одинокий всадник затравленно метался у подножия гигантских столбов. Точно муравей под стволами крутых тополей. Точно пугливый олень на опушке сожженного леса.

Всадник останавливался редко. Передохнет чуть-чуть, лошадь подкормит, торопливо сам перекусит – и снова в дорогу. Он не отвечал на расспросы, только рукою махал безнадежно. Люди переглядывались. Сглатывали слюну. Прикусывали губы. Молчали.

Двенадцатый день. Лошадь упала. Легла поперек троп, захрипела, копыта откинула в сторону. Да так и не поднялась.

– Воин Тимура? Сейчас. Потерпи, добрый путник. Тут сто запоров, задвижек разных – три раза вода вскипит в котле, пока справишься с ними. Но и без них нынче худо. Время дурное. Входи, уважаемый гость. Э, да ты на ногах не стоишь! Хасан, брось топор, помоги поднять бедолагу. Так. Теперь ворота закрой, да получше. Идем, страдалец. Сюда, сюда. Голову береги, о притолоку не стукнись. Садись, мученик, грейся. Темно? Хасан! Хворосту подбрось. Хорошо. Смотри-ка, твоих лет парень, совсем молодой! Не воевать бы – на флейте играть. Эх-хе-хе, несчастный. Кровью истек. Давай-ка рану ему перевяжем. Что это, юный мой друг, с тобой приключилось? Почему ты один, без коня, без друзей?

– Не спрашивай. Говорить не могу. Вспомню – кричать хочется. Да голосу нет. Окаменела грудь от горестей.

– Как не спросить? Лик у тебя – будто сейчас из могилы.

– Так и есть. Прямо оттуда.

– Господь сохрани и помилуй! Тьфу, тьфу. Что ты мелешь?

– Из Янгикента бегу.

– Боже! Неужто пал Янгикент?

– Руины да трупы. Тимур-Мелик с горстью людей укрылся в болотах. Сотне нашей велел прикрывать отход. Не знаю, чье счастье меня от мечей заслонило – один из всех остался живой.

– Чье? Твое. Видать, удачливый ты человек.

– Разве удача – без друзей оказаться?

– Ну, значит, мать у тебя счастливая.

– Нету матери. Давно умерла.

– Тогда – жена.

– Жена? Пожалуй.

– Да, сын мой. Все на свете – от жены. И удача, и неудача. Не зря существует пословица: «Кто мужа на путь наставляет? Жена. Кто в лужу толкает? Тоже она». Хасан! Похлебки горячей налей. Ешь, гость. Небось проголодался?

– Нет. Хлеб не проходит в глотку. Страшно, отец. Татары безжалостны. Для них человека убить что муху прихлопнуть.

– О аллах! Чего и ждать от язычников грязных? Чингиз, я слыхал, из ада вылез, и воины его – суть бесы, богомерзкое племя Яджуджей-Маджуджей, рогатое, хвостатое, безбородое. Верно?