Борис Хотимский - Три горы над Славутичем

— То же самое и мы хотели сказать, — заявил дулебский князь Мусокий.

— Лучшего нам не сыскать, — поддержали уличи. — И дружины его теперь сильнейшие среди всех антов.

— Полянский князь и со славинами лучше прочих столкуется, — заметили тиверцы.

— А вы что скажете? — спросили, затревожившись, у молчавших почему-то россичей, дружины которых по силе едва ли уступали Полянским.

Те тихо перешепнулись меж собой. После чего приведший их Усан, сын уже немощного князя Живуна, снял со светло-русых кудрей высокий шелом с серебряными наглазниками и передал его близстоящему тысяцкому. Затем княжич выдернул из украшенных нездешней многоцветной эмалью ножен свой меч — прямое лезвие сверкнуло мимолетным огнем — и направился к Кию. Поляне напряглись, насторожились. Хорив и Воислав даже схватились за рукояти своих мечей, но Кий остановил их повелительным жестом, смело и спокойно глядя на приближавшегося Усана.

А тот, подойдя, откинул за широкое плечо багряный плащ, встал на одно колено, взялся двумя руками за обнаженный свой меч, приложился губами, быстро опустил запылавшее лицо, но тут же поднял его и сказал так, что все услышали:

— Шатры россичей в походах всегда стояли рядом с шатрами полян. Наши боевые кони всегда скакали рядом в лютой сече. Наши сердца всегда стучали рядом, как у братьев…

Он умолк, перевел дух, еще раз приложился губами к мечу и воскликнул:

— Клянусь Дажбогом! Клянусь Днепром и Росью! Клянусь своим мечом и своей честью! Клянусь честью и славой пращуров моих, отца моего и князя Живуна, клянусь багряным стягом его! От него и от себя, от бояр и тысяцких, от сотских и десятских, от гридней, ратников и воев, от всех кметов наших, от всех дружин наших — клянусь, что отныне я сам и каждый россич будет верен великому князю Полянскому и его стягу! Отныне и вовек! Дружины россичей — твои дружины, великий княже! Прими нас под стяг свой и веди нас под стягом своим!

— Встань, Усан, сын славного Живуна! — Кий шагнул к россичу, рывком поднял его, обнял, прижал.

Никто не слышал, что еще сказал Полянский князь, ибо всеобщий восторженный клич — боевой клич антов — загремел над Майданом. Только стоявшие поближе к Кию узрели то, чего никогда прежде не видели: лицо его дрожало, а карие глаза залило слезой.

Их было двое. Птах из антов-уличей, могучий гридень с добродушным курносым лицом. И Данелко — юный славин, верткий и тонкий, как ящерица. Последний, хотя еще не успел набрать всей своей телесной силы, умел, однако, так вжаться в травянистую землю, чтобы неприметно подобраться к стану недруга и, разумея по-ромейски, услышать нужный разговор. Птах подобного не мог, ибо зело велик был телом и по-ромейски разумел не более, нежели по-птичьи, хотя и носил птичье прозвище. Зато способен был сколько потребуется просидеть под водой со срезанным камышом в зубах, а главное — мог отбиться и за себя и за других. Потому и посланы были оба, ант и славин, разведать, что замышляют ромеи, как мыслят встретить подошедшие к их земле дружины извечных недругов.

Оба переплыли на правый берег Истра, где переждали конец дня, после чего Данелко, затемно уже, пополз в сторону великого ромейского лагеря, в котором разместилось множество пехоты, конницы и боевых колесниц. Птах же остался ждать товарища, погрузившись в реку у самого берега.

Не раз мимо затаившегося в неласково холодной воде Птаха проходили ромейские дозоры с факелами, совсем рядом проходили — хоть руку протяни, схвати последнего за ногу да поскорее утащи в воду, чтобы и крикнуть не успел. Нет, не позволял себе Птах такого озорства: не за себя страшился — за Данелку, которого обязан был сберечь.

Тихо сидел Птах, терпеливо. Ждал Данелку.

А Данелки все нет и нет. Уж не попался ли? Одному, без дюжего Птаха, юноше не отбиться. Как тут быть Птаху, что делать, а чего не делать? Ждать и ждать. Ничего иного ант придумать не сумел. И терпеливо ждал. Тревожился и ждал…

Еще один дозор по берегу топает. Похоже, на конях. Так и ость! Принесла нечистая сила! На сей раз — федераты. Уж лучше бы ромеи… Подъехали, остановились. Спешились. Говорят меж собой. Голоса слышны, а слов через воду не разобрать, чья речь — не узнаешь. Совсем близко подходят. Неужто заприметили? Не должны…

Боль нестерпимая во рту пронзила Птаха! И нечем стало дышать. Кто-то закрыл отверстие камышины и давил вниз — другой ее конец врезался под язык. Птах весь затрясся в воде от напряжения, стараясь терпеть, не пошевельнуться, не выпустить камыш и не пропустить его глубже, к горлу. Сколько успел прежде вдохнуть, столько и удерживал теперь воздуху в своей широкой груди. Долго ли так терпеть?..