Борис Хотимский - Витязь на распутье

— А на каком основании мог я ему возражать? Где мой мандат?

— Мандат вот он, готов, еще печать не просохла. Держи. И не теряй революционной бдительности.

— Не потеряю. Мы с ней давно сроднились, с революционной бдительностью, еще в Варшавской крепости… И когда провокатору дал палкой по ноге, еще в девяносто шестом, на окраине Вильны…

— По ноге? А что же не по башке?

— По голове убить можно.

— Так он же вооружен был, поди?

— Был, разумеется. Смит-вессон отнял я у него тогда… А мандат, между прочим, прошу переписать заново.

— То есть?

— Здесь указано полномочие: в случае измены или каких-либо вредных действий главкома отстранить на месте. Не надо этого писать. Пускай само собой подразумевается. А то предъявлю Муравьеву мандат, прочтет он такие слова, неудобно получится. Зачем обижать человека авансом?

Ничего этого Михаил Артемьевич, понятно, не знал. Когда прибыл в Смольный, Еремеев доложил ему, что от Вальдена тревожных вестей пока не было и по обстановке тоже ничего нового здесь не предполагают.

— А я в штабе обстановочку прояснил, Константин Степанович. Завтра вся шайка будет у меня в руках, вместе с Керенским… Конечно, он некоторым образом тоже эсер, арестовывать его мне мало удовольствия. Но политическая необходимость требует! Да и, между нами говоря, Керенский слишком далеко отклонился от нашей партийной программы. Не только левые, даже правые эсеры осуждают его.

Большевик Еремеев спокойно, почти равнодушно выслушал эти откровения и показал свой новенький мандат:

— Вот, Михаил Артемьевич, читайте. Назначение комиссаром при вашей особе оформлено.

Муравьев демонстративно не стал читать и поспешно протянул комиссару руку:

— Это хорошо, Константин Степанович! Очень даже превосходно! А ведь я сам выпросил вас к себе. Лично товарища Подвойского уламывал.

Еремеев зорко прищурил светлые глаза и то ли просто дернул своей зажатой в зубах трубкой, то ли действительно усмехнулся. Неужели догадался, что главком приврал?

На рассвете в том же автомобиле они помчались обратно к Пулкову.

Впервые за все эти дни дождь прекратился, ветер гнал по светлеющему небу обрывки туч, то и дело проглядывало выбравшееся из-за леса солнце — осеннее, ленивое, негреющее. Похоже, стало еще прохладнее. Всюду виднелись небольшие костры, окруженные красногвардейцами и солдатами — невыспавшимися, продрогшими.

Главком и комиссар остановились у одного такого костра.

— Как настроение, товарищи?

На вопрос ответили вопросом:

— Скоро пойдем в дело?

— Скоро, — заверил Муравьев. — Нынче.

— Скорей бы! — вздохнул кто-то.

— А куда торопиться? — возразили ему. — Куда рвешься? Жить, что ли, надоело? Из боя не все вернутся.

— Чего каркаешь, дура? — огрызнулся первый. — Не меньше твоего жить желаю! Чтобы на новую жизнь поглядеть, на справедливую.

— Молодец! — похвалил Муравьев. — Мы с вами еще дождемся новой жизни, товарищи. Да, впрочем, новую жизнь не дожидаться, а завоевывать надо. Верно?

— Верно, товарищ командир.

— Эх, братцы, знать бы хоть, какая она будет, эта новая наша жизнь…

— А вот это, дорогой товарищ, — вступил в разговор Еремеев, — от нас с тобой зависит. От нас самих зависит. Новую жизнь, как новый дом, ставить надо. Сколотим сруб покрепче. Накроем понадежнее. Окна да двери вставим, печи сложим. А уж после стены побелим, мебелью обзаведемся.

— Скоро ли?

— Смотря как работать будем. — Комиссар вынул из костра догорающую с одного конца, обломанную ветку и поднес огонь к своей затухшей трубке. — Если приналяжем артельно… От самих, повторяю, зависит. И главное, чтобы порядок в том нашем доме был, справедливый порядок. И чистота. Чтобы распределение было правильным, без обиды, чтобы добро нажитое, честным трудом нажитое, в жадных руках не скоплялось…

Муравьев слушал и дивился. Ну и комиссар! Хоть по боевой части, хоть по политической, на все руки мастер. И вперед командира не выскакивает, не подменяет, не подсиживает. С таким не то что воевать — побеждать можно!

Поехали дальше. Муравьев снова обернулся к Еремееву, спросил оживленно:

— А ведь вы, Константин Степанович, похоже, бывали в деле?

— Приходилось.

— Оно и чувствуется. Нет у вас этого плохо скрываемого страха перед боем, как у необстрелянных. Рад, что не ошибся. Комиссар — боягуз мне, откровенно говоря, был бы только в тягость.