Нина Молева - А. Г. Орлов-Чесменский

— Дядюшка, никогда в жизни не соглашусь с его прусскими замашками. На портрет Фридриха как на икону глядит. Забывши всякое воспитание, самых что ни на есть низких офицеров немецких за стол сажает, только на немецком языке с ними и говорит, хохочет, норовит дамам вином на платье плеснуть, того лучше — целую тарелку кушанья опрокинуть. Каково это что ни день вытерпливать?

— Не о том, Катенька, толкуешь. Монархов еще никто воспитать не брался, да никому такое и в мыслях не дозволено. Да и не за себя ты вступаешься. Я-то знаю — за великую княгиню. А в ней тебе что? Разве только про умные материи толковать, так ведь оно подчас куда как потешно выходит. Что тебе последний раз великий князь на особности сказал? Побагровел даже весь — до чего его высочество рассердила.

— Странные слова, дядюшка, и на великого князя вовсе не похожие. Сказал, что благоразумнее и безопаснее иметь дело с такими чудаками, как он, нежели с такими умниками, как его супруга. От него зла не будет, а от нее всего дождешься, будто великая княгиня из тех, что, выжав весь сок из лимона, выбрасывают его вон, и мне бы, мол, тем лимоном не оказаться.

— Того ты, Катенька, уразуметь не хочешь, что не так прост и необразован великий князь, как тебе нынче кажется. Дурит его высочество назло супруге своей да и монархине нашей. Дурит, прости, Господи, а каким на деле, в свое собственное правление, окажется, еще поглядеть надо.

Не меньшие душевные беспокойства причиняют государыне ее частые припадки боязливой мнительности, сопровождаемые сильным страхом смерти; последнее достаточно видно из того, что не только вообще стараются удалить от нее малейший повод к встрече со страшными образами или к наведению ее на печальные мысли, но даже ради заботливой предосторожности ото всего подобного не дозволяется никому в траурном платье проходить мимо жилых покоев императрицы; и если случается, что кто-нибудь из вельмож и знакомых ей лиц умирает, то смерть эту скрывают от государыни не редко по целым месяцам.

К сказанным двум причинам ее душевных страданий присоединяется, в-третьих, все еще продолжающееся серьезное недовольство ее поведением великого князя и нерасположение к великой княгине, до того очевидные, что ни с тем, ни с другою государыня не имеет почти никаких сношений, и вот уже более трех месяцев, как на деле она не вела с ними никакой отдельной беседы…

Среди этой нестройной совокупности такого рода лиц и обстоятельств граф Иван Шувалов сохраняет власть и почет, более точное и близкое наименование для коих, как в отношении их объема, так и относительно тех правил, которые определяют у него их употребление, — конечно, придумать нелегко.

— Катерина Ивановна…

— Боже мой, кто так поздно? Кто это?

— Это я, княгиня Дашкова, не пугайтесь. Что великая княгиня?

— Ее императорское высочество давно в постели.

— Но я видела свет в окне, и передо мной кто-то вышел из дверей. Только это позволило мне набраться смелости…

— Вероятно, это был кто-то с половины его императорского высочества. Я не слышала никаких шагов.

— Но его императорское высочество все еще в Ораниенбауме. Впрочем, какое это имеет значение. Я прошу вас немедленно доложить ее императорскому высочеству о моем приходе. Это важно, Катерина Ивановна. Так и скажите великой княгине — чрезвычайно важно.

— Ваше сиятельство, вы в спальном платье. Тогда я не буду принимать у вас шубу — вы застудитесь. Здесь сквозняки.

— Не заботьтесь обо мне, лучше поспешите к великой княгине.

— Екатерина Романовна, глазам своим не верю! Что могло вас заставить в столь поздний час пренебречь своим здоровьем…

— Только забота о вашей судьбе, ваше императорское высочество. Сегодня дядюшка канцлер еще раз подтвердил: состояние государыни час от часу ухудшается. Доктора уверены, что конец близок. Слишком близок, если считать, что завещание так и не появилось, да и кто знает, в вашу ли пользу оно бы было. Здесь столько людей с совершенно отличными интересами.

— Это ужасно, мой друг, и наполняет мое сердце отчаянием. Каждая смерть не может не поражать сердца, но государыни…