Даниил Мордовцев - Господин Великий Новгород

Бесстрастное лицо Ивана Васильевича выразило изумление.

— Пестовал?.. Кто же она?

— Григоровичева дщерь, Остромира.

— Остромирушка! — невольно вырвалось восклицание из уст, редко выражавших удивление, а еще реже говоривших то, что чувствовалось.

Он знал Остромиру еще девочкой. Наезжая иногда в Новгород, как в свою отчину, и гостя то у Марфыпосадницы, то у Григоровичей, он любил ласкать эту хорошенькую девочку и часто брал ее к себе на колени, а она, играя его бородой, часто смешила своими вопросами: «Отчего тебя зовут великим, а батю не зовут, — а батя выше тебя» или: «Отчего у тебя глаза такие, как на образе»... Теперь он узнал ее и подошел к ней.

— Остромирушка! — окликнул он ее.

Девушка как бы опомнилась, поднялась со ступеньки и поглядела своими прекрасными глазами на великого князя.

— И у тебя лица нет, — грустно сказала она, — и тебе нечем Христа целовать... Одни глаза... глаза как на образе — не смеются...

Князь изумленно глянул на Нафанаила.

— Что говорит она?

— Ей видится, господине княже, что у тебя лица нет.

По лицу великого князя прошла тень какого-то суеверного страха. Он перекрестился...

— Господи, спаси... Лица нету...

— Отжени от себя сомнение, господине княже, — успокаивал его старец. — На сем помутился ее разум... Памятуешь, господине княже, коростынскую битву?

— Помню... Что ж из сего?

— В той битве, господине княже, твои ратные люди урезали великое множество носов и губ у новгородских полоняников. А у Остромиры был жених — и у него бысть урезано лице. Как увидала она безобразие лица жениха своего — с той поры и кажется ей, якобы люди стали без лица... На сем она и помешалась...

При этом рассказе на лицо великого князя легла мрачная тень. Он глянул на Остромиру, которая опять созерцала, казалось, что-то вне всего, ее окружающего, и что-то вроде упрека совести заговорило в нем, зашевелилось в сердце, подступило краской к лицу.

— Вси бо приемшии нож, ножом погибнут, — как бы про себя проговорил Бородатый.

— Так-так, Степан, воистину, — глянул на него великий князь. — Новгородцы на меня прияли нож — и сбыстся над ними Писание.

— Еже сказах — сказах, — снова ввернул Степан.

— Воистину: еже сказах — сказах, — согласился великий князь.

Бояре рты поразинули от восторга, а старец Нафанаил ничего не сказал, он только вздохнул.

Великий князь, еще раз взглянув на Остромиру, взошел в церковь.

После обычных поклонов и лобызания местных икон, он направился к гробу чудотворца Варлаама и поклонился ему до земли. Губы его что-то судорожно шептали, когда он поднялся с полу... « У тебя лица нет», — все еще, казалось, слышался ему тихий и грустный голос Остромиры... Он невольно провел рукою по лицу.

— Почему вы не открываете раки чудотворцевой и не прикладываетесь к мощам его? — спросил он Нафанаила.

— Не дерзаем, господине княже, — был ответ.

— Зачем же?.. У нас на Москве таков обычай, что ко всем мощам прикладываются и целуют их, аки икону.

— У нас такова обычая ниту, господине княже.

— А я имею усердие облобызать святителевы мощи.

— Нам, господине княже, неведомы его мощи.

— Как неведомы?

— Не ведаем мы, господине княже, где положены оные — верху ли земли, под землею ли...

— Так подобает открыть их.

— Никто же ставит светильник долу, ино на горе, — опять ввернул Бородатый из Писания.

— Истину говоришь, Степан, похваляю, — одобрил его великий князь. — Я хощу поставить светильник Великаго Новагорода, отчины моей, мощи Варлаама чудотворца — горе.

Игумен молчал. Братия смущенно поглядывала на него.

— Точно, с мощами бы куды как охотнее.

— Знамо — и молитва крепче при мощах живет.

— Чево ж лучше!.. При мощах оно точно горазже.

Великий князь тоже глянул на Нафанаила. Только это был совсем другой взгляд...

— Господине княже! — начал тот, смущенно перебирая четки. — Искони никто не смел видеть чудотворцевых мощей — ни князи, ни архиепископы, ни боляре... И так повелось искони и до наших дней ведется, дондеже сам Бог не благословит и чудотворец Варлаам сам не явится и не повелит... А сами мы не дерзем...

Противоречия старого чернеца, притом истого новгородца, начинали, видимо, сердить великого князя. Он и тут начинал усматривать дух непокорства — «новгородчины». Притом он любил переламывать именно тех, у кого замечал сходные с собою качества: «А, кремень... Так я же высеку из тебя огонь: меня и мощи новгородские послушаются...»