Валентин Пикуль - Слово и дело. Книга 1. Царица престрашного зраку

– Но я, – ответил Бирен, глядя тускло, – тоже не дурак, как Остерман обо мне думает. Я ведь знаю, что в Гданске еще проживает герцог Курляндский Фердинанд, родной дядя вашего покойного супруга… Вот ему все сливки и достанутся.

– Но Фердинанд-то… помрет, – вразумила его Анна.

– Боюсь, – вздохнул Бирен, – что я помру раньше его, и корона Кетлеров, когда-то могучих, лишь коснется моего виска.

– Терпи! – отвечала Анна. – Я-то своей дождалась…

Корону на голове Анна Иоанновна редко носила. Вот и сейчас, перед зеркалом встав, она водрузила ее прямо себе на грудь. А грудь ее была столь велика, корсетом подпертая снизу, что корона покоилась будто на столе. Так она и вышла – с короной на груди необъятной. За нею пошагал Бирен, вывернулся откуда-то Рейнгольд Левенвольде, за ним – Корф, а потом разные-прочие…

Был малый выход.

– Хоть на народ посмотреть, – говорила Анна Иоанновна.

Зала в Зимнем дворце была наполнена людьми. Проходя вдоль рядов посольских, царица спросила консула британского:

– Чай, в Виндзорском дворце зала будет пошире?

– Увы, – польстил ей Рондо, – она гораздо уже.

Ей издали кланялся новый венский посол – граф Карл Генрих Остейн – и столь резво подался вперед для руки целования, что, казалось, головой вышибет царице зубы. Когда же нагнулся резво – она за юбки свои схватилась.

И потом сказала – во всеуслышание:

– Вот до чего мужчина опытный может напужать меня, слабую женщину!

Отчего был смех продолжительный, смех подхалимский, и она пошла дальше, собой довольная…

Возле китайских послов задержалась:

– Кого же вы из дам моих самой красивой считаете?

– В звездную ночь, – отвечали китайцы, кланяясь, – трудно сказать, какая из звезд самая прекрасная. Но есть звезда на небосклоне двора вашего, которую не заметить трудно… Это цесаревна Елизавета с глазами зелеными и круглыми, как у кошки.

Анна Иоанновна нахмурилась:

– А что самое удивительное для вас у двора моего?

– Самое удивительное – видеть тебя на престоле!..

В глубине залы стояли пленные французы (которые уцелели), вывезенные из Копорья, с любезной улыбкой Анна Иоанновна к ним подошла.

– Довольны ль вы? – спросила.

– Мы благодарны вашему генералу Лопухину, – отвечали французы дружно. – Он научил нас шалаши строить, он кормил и поил нас… Мы так и представляли себе русских людей – добрыми и благородными!

– Рада слышать от вас слова дружественные… Фельдмаршал! – позвала она Миниха. – От щедрот своих дарю каждому французу по тулупу в дорогу да по валенкам. Пущай едут в свою Францию, славу обо мне по миру развозя!

К французам робко приблизилась Елизавета Петровна.

– Нет слов, – шепнула, – передать мне, как я люблю Францию… Приходите ко мне, в дом на лугу Царицыном, я научу вас, как надо ноги обернуть в дороге, чтобы не мерзли… Морозы трещат лютые!

Ночью, вернувшись из дворца, леди Рондо при мерцании свеч писала письмо в Англию – своей подруге:

В древнем селе Архангельском под Москвою занесло тропки. Снег – ласковый, чистый, пушистый. И на нем по утреннику – следки: вот воробей рылся, тут кошка от кухонь пробежала, а человечий след – острый, глубокий, опасный… Это прошел, размышляя и мучаясь, опальный верховник – князь Дмитрий Голицын.

В сенях девки подбежали – обмести снег с валенок князя. Прошел в кабинет к себе, полистал сенатские дела, кои иной раз присылали к нему из Петербурга. Сына вот не стало рядом: отбыл князь Сергей Дмитриевич в Персию – послом к Надиру, и не с кем более печали с души отвести…

– Емеля! – секретаря кликнул. – Хоть ты приди!