Валентин Пикуль - Фаворит. Том 2. Его Таврида

Платон импровизировал столь убедительно, что адмиралы закрыли лица ладонями, а Павел схватил Куракина за руку:

– Мне страшно, князь! Будто и впрямь знамена агарянские зашевелились… Не подымется ль он из праха?

Всеобщее напряжение после пламенной речи витии разрушил своим юмором бывший гетман Кирилла Разумовский:

– И чого вин Петра кличе да кличе? Вин як встане, так усим нам розог вдоволь достанется…

Нева быстро умчала к морю ладожский лед, было свежо. Павел с Куракиным засиделись допоздна, решили пройтись по ночному городу. Светила очень яркая луна, ветер, ныряя в темные переулки, раскачивал редкие фонари.

– Ни души… какой мертвый город, – сказал Куракин.

– А вот там кто-то стоит, – заметил Павел…

По его словам, в глубине подъезда затаился высокий человек в плаще испанского покроя, поля шляпы были опущены на глаза. Не говоря ни слова, он вышел из темноты и зашагал вровень с цесаревичем. («Мне казалось, – вспоминал Павел, – что ноги его, ступая по плитам тротуара, производили странный звук, будто камень ударялся о камень… Я ощутил ледяной холод в левом боку, со стороны незнакомца».)

– Не странный ли у нас попутчик, князь?

– Какой, ваше высочество?

– Тот, что шагает слева от меня.

– Но улица пуста. Возле нас никого нету.

– Разве ты не слышишь, князь, шагов его?

– Плеск воды… ветер… скрипят фонари на столбах…

– Да вот же он! – закричал Павел в ужасе.

Князь Куракин в ответ весело расхохотался:

– Вы идете близ стены дома, и потому физически недопустимо, чтобы между стеной и вами мог идти еще кто-то…

(«Я протянул руку и нащупал камень. Но все-таки незнакомец был тут и шел со мною шаг в шаг, а звуки его шагов, как удары молота, раздавались по тротуару… под его шляпой блеснули такие блестящие глаза, каких я не видывал никогда прежде…») Павел дернулся бежать прочь, князь Куракин перехватил цесаревича, крепко прижав к себе:

– Успокойтесь, ваше высочество, умоляю вас. И заверяю всеми святыми, что на этой улице нас только двое…

Он увлек Павла к Сенату, цесаревича трясло.

– Павел! – глухо окликнул его незнакомец.

– Князь, неужели и теперь ты ничего не слышал?

– Уверяю, вокруг нас полная тишина.

(«Наконец мы пришли к большой площади между мостом через Неву и зданием Сената. Незнакомец направился к тому месту площади, где воздвигался монумент Петру Великому» .) Здесь таинственный человек сказал цесаревичу, что они увидятся еще дважды – здесь, на площади, и еще кое-где.

– Павел, Павел… бедный Павел! – произнес он.

(«При этом шляпа его поднялась как бы сама собой, и моим глазам представился орлиный взор, смуглый лоб и строгая улыбка моего прадеда … Когда я пришел в себя от страха и удивления, его уже не было передо мною».) По-прежнему светила луна. На каменные ступени набережной сонная Нева заплескивала стылую воду…

– Теперь я все знаю, – бормотал Павел. – Прадед пожалел меня. И меня убьют, как убили моего отца и как убьют всех, кто родится от меня и родится от детей и внуков моих…

Может, и не напрасно мать его, императрица Екатерина II, запрещала ставить «Гамлета» на русской сцене?

Белый ангорский кот, вывезенный в Петербург из Константинополя, хорошо прижился в русской столице, где позабыл вкус черноморской скумбрии, пахнущей свежими огурцами. Дочь обрусевшего француза Любима Имберга полюбила кота, называя его по-русски Пушок, а сам Яков Иванович, давно питая страсть к мадемуазель Имберг, именовал красавицу Екатериной Любимовной, тоже по-русски… Булгаков уже не раз спрашивал:

– Нет ли у вас охоты составить мне счастье?

Проведя всю зиму в Петербурге, он 5 января 1781 года подписал важные акты по разграничению земель Новой России с землями украинской Польши, стал ожидать назначения. По слухам, Россия готовила открытие еще трех посольств – во Флоренции, Цвейбрюккене и Мюнхене… Булгаков сказал своей «мамзели»:

– Вы, душа моя, конечно, предпочтете Флоренцию?

– О да! Меня давно влекут красоты Италии…