Олег Михайлов - Генерал Ермолов

Господский дом князя Волконского, прекрасной архитектуры, в котором размещалась главная ставка, был заполнен военными, а цветник перед крыльцом весь истоптан лошадьми. Однако сам Кутузов занял простую избу в три окна, составлявшую его столовую, приемную, кабинет и позади перегородки спальню. Насупротив светлейшего, в просторной пятистенке, жил Беннигсен, проводя время праздно и угощая ежедневно роскошным обедом свою многочисленную свиту. Простак и рубака, Коновницын находился подле Кутузова, в курной избе в два окна на улицу.

Войдя в горницу, над дверью которой мелом было начертано: «Главнокомандующий», Ермолов увидел Кутузова, уместившего свое полное небольшое тело на складном стульчике. Он был в коротеньком сюртуке, имея, по обыкновению, шарф и шпагу не по-уставному, через плечо. Рядом, на крестьянской лавке сидел Коновницын, лицо которого выражало растерянность.

Завидя Ермолова, Кутузов закричал, передразнивая их с Коновпицыным:

— Один уверяет, что не может, а другой все может, да не хочет! Я о вас обоих напишу государю…

— Ваша светлость, — отвечал Ермолов, — штабная работа мне противна, и я прошу направить меня во фронт.

— Не я тебя назначал, а государь, следовательно, не мне и отменять его распоряжения, — остывая, сказал Кутузов.

…Ермолов ехал Тарутинским лагерем, мало-помалу освобождаясь от гнетущих мыслей. В землянках и шалашах играла духовая и роговая музыка, звучали песни. Тихая погода, приятное зрелище заходящего солнца возбуждали надежду и радость. Еще более поднимали настроение утешительные разговоры солдат. Старые усачи припоминали предания отцов своих, когда Петр Великий завлек шведа, на его погибель, во глубину страны и разбил наголову под Полтавой.

— Что произошло с Карлом Двенадцатым, то и с Наполеоном Карловичем случиться может, — говорили они новобранцам у курящихся биваков, — ежели постоять грудью, до последней капли крови…

Ермолов отправился в расположение артиллерийской роты штабс-капитана Горского и, застав его приятельски беседующим с подчиненными, встал поодаль, чтобы не смутить батарейцев своим внезапным появлением.

— Слышите, друзья мои, — рассуждал ветеран. — Вы небось думаете, что все французы умны? Образованны? Вздор!

Поболтать о гтустяках красно, повр?ть л?дно о небывалом, поплясать, как прыгает сорока, — это их дело. А знать настоящее? Э, нет, у них в голове путаница! Да и самые их разум пики-то, коль коснется до святой нравственности, так вот слышите, господа, в этих делах они хуже моего слуги Потапки. Славны бубпы за горами! А наши-то большие богачи от нпх без души. И детей-то своих отдавали им в паученье, и без француза-компаньона дом не дом. А французто иной, слышите, друзья мои, был кучером да лакеем во Франции, а у нас стал во всем учителем. Хороши ж будут детки господ богачей! Знатные будут внуки! Будет прок — дожидайся!

— Позвольте, Степан Харитонович, — возразил один из молодых офицеров, — как же это? По-вашему, не должно знать паук? А ведь и сам Суворов говаривал: «Ученье свет, а неученье — тьма».

— Так, истинно так! — отозвался Горский. — Да, слышь ты, тте понял ты меня и не проник в золотые слова батюшки Александра Васильевича. А он тут же добавлял: «Дело мастера боится…» Наука и познания нужны и необходимы.

Ты должен знать непременно историю Отечества, всемирную историю, географию, статистику, знать науки — математику, рисование, черчение планов, инженерное и артиллерийское искусство и понпмать для необходимости — слышь ты, — для одного дела языки иностранные. И все это нужно, необходимо. Но сынкам богачей и бояр передавали ли все это в совершенстве учителя-французы? Нет! Они и самп того не зттгли. Это, слышь ты, наемники, и самый лучший из них, из иностранцев, водь пе знает нас, нашего характера, нашей Руси и, презирая все русское, образовывал дитя по своему уму-разуму заграничному. И вот этот выросший боярпч стал не то русский, не то иностранец: о своей матери-России ничего вовсе не знает. О ней у него — так темно, о все заграничное — светло. И от этого в душе его не явится любовь к своему Отечеству, а явится презрение к народу русскому…

А-Ай да Харитоныч! Аи да хват!» — одобрительно думал Ермолов, снова ощущая, как далеко ушел сам он душой от прежнего себя, того безусловного приверженца французских идей и мыслей, каким был в смоляничской «галере» у Каховского. Он хотел уже ЕЫКТИ из своего укрытия, когда ктото тронул его за плечо. Адъютант Фонвизин почтительно ц вместе с тем с принятой у Ермолова почти семейной простотой доложил: