Виктор Соснора - Властители и судьбы

Редко снимал одежды Харон; дремал — пугливо, придерживая у бедра широкий меч — орудие труда.

Вот почему Аид поручил Харону занятие нетрудное — тени умерших перевозить. Если бы тела умерших — не осилить Харону, тени тел — легко.

Два зуба сохранилось у Харона. Они в глубине рта, как две задержавшиеся перелетные птицы. И ноздри, и щеки — бульдожьи. Добросовестно исполняет обязанности Харон. Все же — работа.

А какое количество лет слоняются тени умерших по Аиду, постанывая от безделья? Даже Сизифу завидуют, Сизифу, бездарно вкатывающему на возвышенность камень, тотчас низвергающийся к подножию. Все же — работа.

Ведь люди на земле так безнадежно загромождают свое существование работой, что и в Аиде, без работы витая, по работе постанывают.

Тогда Орфей подправил кожаный ремень, поддерживающий кифару. Запел фракиец. И не была песня печальна — мощна и громогласна, как удары кубков из бронзы; только рефрен песни — печален; если вся песня печальна, трудно поверить ей, ибо, когда печаль монотонна, она рассчитывает на сочувствие; трудно ею проникнуться.

Мощно звучала песня; и, когда шепотом, почти без мотива, выговаривался рефрен, весь Аид содрогался от скорби; тени умерших плакали, положив лицо на ладони; плакал Харон, прислонив ладони к векам, слезы мерцали на его бульдожьих морщинах.

Плакал весь Аид, и даже царь Аид положил подбородок на грудь чуть не плача.

Плакала Персефона — жена Аида, не от печали по Эвридике, нет, от печали по себе: каждое полугодие Персефона умирала, но для нее Аид не пел.

Плакала трехликая богиня Геката, слезы стекали по всем ее трем лицам, и приятельницы ее, Эринии, с бичами и змеями, плакали.

Не плакал только бог смерти Танат, но был задумчив горбоносый Танат, в черном застиранном плаще.

Тогда сказал Орфей Аиду:

— О великий царь! Предопределена жизнь смертного. Со временем и я сойду в твое царство, уже не добровольно. Не было человека на земле, уклонившегося от общения с тобой, Аид! Дай же Эвридике еще попользоваться жизнью, ведь ей только девятнадцать лет. Никуда не денется Эвридика — она возвратится, Аид.

Тогда сказал Аид Орфею:

— Я возвращу тебе Эвридику, поэт. Но я не могу возвратить ее безусловно. Иначе вся вселенная сойдется в Аиде, выклянчивая свои человеческие потери. Вот условие: выводи Эвридику не оглядываясь. Оглянешься — в этот миг она вновь принадлежит Аиду.

Вот — условие. Вот — Эвридика.

Повел Орфей Эвридику.

Тихо в царстве теней.

И все тени передвигаются поодиночке. Даже не попарно. Это на земле они общались, или казалось им, что они общаются. Или казалось им? Одинокие тени, они ритмично шелестят конечностями. Или казалось им, что они содружественны, соратники, собутыльники, атлеты, цари?

А у выхода из Аида, у пещеры Тэнара, мурлычет пес Цербер, о трех головах, и каждая удовлетворенно мурлычет.

Что-то не слышно Эвридики.

Не отстала?

Не блуждает в сумерках застенчивая, перепуганная девочка?

Не оглядывайся, Орфей.

«Эвридика?» — шепчет Орфей.

Отзыва нет.

Не оглядывайся, Орфей.

Но Орфей оглянулся.

Бледная тень жены, тихо охнув, удалилась.

В Аид.

Существует ли на земле человек, умеющий направлять стремление своего паруса не оглядываясь? Даже если грозит крушение и пучина?

Друг мой, соратник, собутыльник, атлет, царь мой, любимая!

Как предать равнодушию все, что у тебя за спиной?

Так умер Кавн.

Голова лежала на камне, открыты полные губы, зубы немного раздвинуты, будто безмятежно насвистывает сквозь зубы.

Рабы сказали:

— Дальше ни шагу.

А что дальше?

Язон приказал рабам продолжать передвижение. Он даже помахал бичом. Рабы зароптали и отодвинулись от Язона. Такого еще не случалось, но в пустыне могло случиться и не такое.

Тогда Орфей сказал рабам:

— Мы давно не идем, а делаем шаги, сделаем еще несколько шагов. Иначе — гибель. Так — надежда.

Медея сказала Библиде:

— Пойдем, его уже нет. — а тебе жить.

— Необходимо? — Библида оскалилась. — Ты говорила, Медея, что дело не в том, что — жить, а в том, как — жить? Идите. Мы впервые будем вдвоем. Идите, Медея.

Язон отвернулся.

Медея кивнула. И побрела.

Эмпуса постояла, наклонив голову, насколько могла Эмпуса наклонить свою львиную голову, сложила на животе лапы с обгрызенными ногтями, двинулась Эмпуса, поникнув, тяжело ступая, как двуногий слон.

Теламон подбежал к Библиде, поулыбался, бледный, небритый, моргая воспаленными веками, дрожа, стащил с мизинца перстень, зачем-то подарил, решительно сел рядом, хотел что-то произнести, взмахнул локтями, нелепая голая птица, и побежал, припадая на обе ноги, рыдая.