Николай Брешко-Брешковский: Когда рушатся троны...

Друди из ничего набрал и сорганизовал миниатюрную флотилию для десанта. Три моторные лодки, и то самодельные, тащили на буксире рыбачьи фелюги, сидевшие очень глубоко в воде, — так они были переполнены бойцами. А бойцы — все как на подбор, испытанные, закаленные партизаны — солдаты и офицеры плюс еще матросы с «Лаураны». Всех — около трехсот. Два самолета непрерывно поддерживали связь сухопутного войска со смельчаками десанта.

Операция выполнена была блестяще, чему способствовало также и море, на диво спокойное, гладкое в эту темную, тихую ночь.

Аэроплан донес лейтенанту Друди, прикрывавшему флотилию своей подводной лодкой, — вся на поверхности, на виду, — что высадиться можно вполне свободно у самого мола. Набережная вымерла, пустынная, никем не охраняемая. Все отхлынуло к центру. Да и в самом деле, все коммунисты были на счету, и всех мобилизовал Дворецкий для несения караульной службы в правительственных учреждениях и патрулирования выгнанных на окопные работы нескольких тысяч буржуев.

Еще до высадки лейтенант Друди разбил десант на восемь небольших групп, и каждая имела свою определенную задачу.

Чуть ли не до самого центра добежали без выстрела и, лишь занимая телефонную станцию, гараж броневых машин и дворец Абарбанеля с центральным советом рабочих депутатов, впервые открыли огонь по ошеломленным коммунистам. Они метались, бросая винтовки, пораженные почти сверхъестественным появлением врага.

Не оказывали никакого сопротивления и те самые чекисты, что пять минут назад полосовали нагайками окопных белогвардейцев. Сейчас они поменялись ролями с этими белогвардейцами. Ободренные такой нежданной-негаданной помощью — откуда только сила взялась? — мужчины, подростки, женщины с бешенством накидывались на своих палачей, разбивая им головы кирками, заступами. Увешанные оружием, — эти ходячие арсеналы, — чекисты падали окровавленные, пытались бежать, но все попытки были тщетны. Бежать было некуда. С мертвых и полуживых палачей недавние рабы их и жертвы снимали оружие. Чуть ли не в один миг больше тысячи белогвардейцев имели револьверы, винтовки, сабли.

Бывшие офицеры живо сорганизовались в отряд, увеличивая едва ли не вчетверо силы десанта. Мчались грузовики, автомобили, но уже не с красными, а с белыми. Уже через полчаса самые выгодные для белых подходы к столице ощетинились пулеметами и легкими противоштурмовками «гочкиса».

А Друди со своим отрядом, самым многочисленным, охватив дворец, бросился с десятком офицеров захватить военно-революционный совет. На эту-то группу и нарвался Казбан, мечтавший унести свою буйную голову. С ужасом убедившись, что отрезаны все пути, он, как затравленный зверь, кинулся назад.

Уже доносится топот бегущих, и вместе с ним врываются голоса, смелые, звонкие голоса людей, привычные к воздуху, открытому небу и, может быть, впервые за несколько месяцев очутившиеся в четырех стенах.

Эти шаги и эти голоса, такие неумолимо-близкие — последняя рухнувшая надежда. Прощай, фальшивый паспорт, грим с переодеванием, прощай валюта, прощай власть, прощай все, ради чего совершали подлости, грабежи, убийства невинных.

Сейчас трагически-смешной, жалко-бесстыдной и непристойной казалась Вероника Барабан, одетая маркитанткой, с обтянутыми боками и своей коротенькой юбкой. Вся в испарине, с крупными каплями холодного пота на похожем на стоптанный башмак носу, она загорелась чем-то сумасшедшим, несбыточным. Казбан спасет ее. Казбан обязан ей всем, всем — карьерой и теми пригоршнями краденных бриллиантов, которыми она осыпала его с щедростью влюбленной коммунистической самки.

И она бросилась к нему и вцепилась судорожной хваткой, как если бы они вместе тонули в морской пучине.

— Казбан!.. Казбан!..

Казбан со злобой нанес ей такой удар в лицо, что у Вероники хлынула кровь ртом и носом, залившая весь костюм. Завыв, зашатавшись, она схватилась руками за лицо, считая себя изуродованной, ослепленной.

А Казбан, охваченный острым бешенством, багровый, потрясай револьвером, исступленно кричал:

— Сволочи… Трусы! Сейчас вас всех перестреляют! Даже подохнуть как следует не сумеете, — и он всех ненавидел, как ненавидел Веронику. Но все же самым ненавистным оказался Дворецкий.

— Гадина вонючая! Вот тебе! — И Казбан выстрелил ему прямо в лоб, и тотчас же, засунув глубоко себе в рот дымящееся горячее дуло револьвера, нажал курок. Из размозженного черепа брызнули густой розоватой сметаной мозги… И, падая, Казбан прикрыл своим большим тяжелым мужицким телом тщедушного, плюгавого Дворецкого.