Андре Мальро - Королевская дорога

Костёр всё потрескивал; пламя, прямое и светлое, почти розовое, устремлялось вверх, освещая только неровные завитки дыма и отражаясь бликами в густой листве, которую теперь едва можно было отличить от неба. Он сделал ставку на человека, которого, в общем-то, не знал.

— Вы думаете, он позволит нам пройти, несмотря на стрелы?

— Если он один, то да.

— И вы уверены, что он не знает ценности этих камней?

Перкен пожал плечами.

— Неуч. Я и сам-то…

— Если он не один, то кто его компаньон?

— Уж конечно, не белый. А лояльность меж теми, кто решается забраться сюда, велика. К тому же я в своё время оказал Грабо немало услуг…

Он задумался, глядя на траву у своих ног.

— Хотел бы я знать, от чего он защищается… страсти обычно подогреваются старыми мечтами, собственным поражением…

— Остаётся только узнать, какие именно страсти.

— Я рассказывал вам о человеке, который в Бангкоке заставлял женщин привязывать себя… Это был он. Впрочем, это не более абсурдно, чем намерение спать и жить — и жить — с другим человеческим существом… Однако из-за этого он чувствует себя жестоко униженным…

— Из-за того, что об этом знают?

— Этого никто не знает. Из-за того, что делает это. Вот он и ищет утешени я . Ради этого он и сюда-то, конечно, пришёл… Отвага служит ему в какой-то мере утешением… А чтобы мелкие грешки не тяготили, довольно даже этого…

И словно жалкая жестикуляция человеческих рук была несовместима с окружающей необъятностью, он указал подбородком на поляну и на гряду гор во тьме. От деревьев, стоявших вдалеке стеной и терявшихся в ночи, от неба, где стали появляться звёзды, более светлые, чем огонь, и от громады первозданного леса исходила непомерная, неторопливая закатная сила, она угнетала Клода, пробуждая в его душе чувство одиночества и затравленности жизнью. Она затопляла его, подобно неодолимому безразличию, подобно неотвратимости смерти.

— Я понимаю, что ему плевать на смерть.

— Он не её не боится, просто не боится быть убитым, а о смерти он понятия не имеет. Велика важность — не бояться получить пулю в лоб!

И, понизив голос, продолжал:

— В живот — это уже не так хорошо… Придётся помучиться… Вам известно не хуже меня, что в жизни нет никакого смысла, но, даже живя в одиночестве, не удаётся избавиться от тревоги за свою судьбу… Смерть всё время рядом с нами, поймите же, как неопровержимое доказательство абсурдности жизни…

— Для всех.

— Ни для кого! Её не существует ни для кого. Иначе мало кто мог бы выжить… Все только и думают о… ах, как бы вам это объяснить?.. О том, что просто будут убиты, пожалуй, так. Хотя, в общем-то, это не имеет никакого значения. Смерть — это совсем другое, прямо противоположное. Вы слишком молоды. Я же понял это, когда увидел, как стареет женщина, которую… словом, женщина. (Впрочем, я ведь рассказывал вам о Саре…) Потом, словно этого предупреждения было мало, когда в первый раз почувствовал своё мужское бессилие…

Слова эти вырвались на волю с большим трудом, словно преодолев тысячу цепких корней. И он продолжал:

— Ни разу перед мертвецом … Старение — вот в чём суть, старение. Особенно когда ты отлучён от других. Ощущение поражения. Главное, что меня угнетает, — как бы это получше выразиться? — мой человеческий удел, то, что я старею, что эта жестокая вещь — время — разрастается во мне, будто раковая опухоль, необратимо… Время, в нём вся суть. Вот эта мерзопакость — насекомые спешат к нашей лампе, подвластные свету. Термиты живут в своём термитнике, подвластные его законам. А я не хочу быть подвластным никому и ничему.

Лес обрёл в безбрежном вечернем колыхании тайного своего выразителя; вместе с ночью пробуждалась первобытная жизнь земли. Клод ни о чём уже не мог спрашивать: слова, возникавшие в его сознании, проплывали над Перкеном, словно над подземной рекой. Отгороженный громадой леса от тех, для кого существуют разум и истина, этот человек, сидевший напротив него, искал, быть может, человеческой помощи в борьбе с подступавшими к нему во тьме со всех сторон призраками. Вот он вынул свой револьвер, слабый отблеск скользнул по дулу.

— Вся моя жизнь зависит от того, что я думаю о таком простом жесте, как нажатие на спусковой крючок в тот момент, когда я беру дуло в рот. Главное, что я думаю: уничтожаю я себя тем самым или же совершаю действие? Жизнь — это материя, и главное — знать, что из неё делать, хотя обычно никто никогда ничего из неё не делает, но есть разные способы ничего не делать из жизни… Чтобы хоть как-то жить , надо покончить с её угрозами, покончить с поражением, да и с другими тоже; револьвер в таком случае надёжная гарантия, ибо убить себя нетрудно, если смерть — это некое средство… И в этом вся сила Грабо…