Андре Мальро - Завоеватели

Оборвав фразу, Гон смотрит поочерёдно то на Бородина, то на Клейна и нервно смеётся.

— Буржуи — не всегда владельцы заводов, — говорит он вполголоса.

Затем внезапно резко пожимает плечами и быстро выходит, хлопнув дверью.

Молчание.

— Час от часу не легче, — говорит Гарин.

— Что он предпримет, как ты думаешь? — спрашивает Клейн.

— В отношении Чень Дая? Чень Дай почти что потребовал его выдачи.

И после размышления:

— Он понял, когда я сказал ему: совершая террористическое действие, нужно считаться с полицией, террористы действуют на её глазах. Таким образом, Гон попытается покончить с Чень Даем как можно быстрее… Это очень вероятно. Но начиная с сегодняшнего дня мы сами под прицелом… Первому из этих господ…

Бородин, покусывая усы и застегивая портупею, которая его стесняет, встаёт и выходит. Мы следуем за ним. Крупная бабочка садится на электрическую лампочку, отбрасывая на стену большое чёрное пятно.

9 часов

Вероятно, слова Мирова встревожили Гарина, потому что впервые, хотя я его не расспрашиваю, он намекает на свою болезнь.

— О болезни, старина, ничего не узнаешь, пока сам не заболеешь. Думаешь, что это что-то такое постороннее, против чего борешься. Но нет, болезнь — это ты, ты сам… Словом, как только проблема Гонконга будет решена…

После обеда приходит телеграмма: армия Чень Тьюмина покинула Вечеу и идёт на Кантон.

Проснувшись, узнаю, что у Гарина этой ночью был приступ и его увезли в госпиталь. После 6 часов я смогу его навестить.

Гон и анархисты оповещают, что собрания будут проводиться после полудня в помещениях, которые находятся в распоряжении главных профсоюзов. Сам Гон выступит с речью на собрании «Джонки», самого мощного объединения грузчиков Кантонского порта, и на собраниях некоторых более мелких объединений. Для ответа Гону Бородин наметил Мао Линву, он считается одним из лучших ораторов гоминьдана.

Завтра наши агенты объявят о прекращении всеобщей стачки в Гонконге. Одновременно для того, чтобы тревога, нависшая над городом, не рассеивалась, двойные агенты сообщат английской полиции, что китайцы, охваченные бешеной злобой из-за того, что не могут продолжать всеобщую забастовку, готовятся к вооружённому восстанию. Английские торговые дома в последнее время пытались создать в Суатеу службу по перевозке грузов, благодаря которой товары, выгруженные в этом порту, можно было бы отправлять в глубь Китая. Вчера по нашему распоряжению профсоюзы Суатеу объявили забастовку грузчиков, сегодня утром был наложен арест на товары английского производства. Наконец, только что началось чрезвычайное заседание трибунала: все коммерсанты, согласившиеся принять английские товары, будут арестованы и обложены штрафом в две трети их состояния. Те, которые не уплатят штраф в течение десяти дней, будут расстреляны.

5 часов

Я очень сильно задержался, собрание «Джонки», вероятно, уже началось.

Мы с юнаньским секретарём Николаева останавливаемся перед чем-то вроде завода, входим в гараж, пересекаем его по свободному проходу между «фордами», пересекаем также двор. Перед нами — здание с крышей без загнутых краев и длинной белой стеной, на которой дожди проложили широкие зелёные дорожки, словно кто-то плеснул на лету кислотой из ведра. Вот и дверь. Перед ней — часовой в холщовых туфлях на плетёной подошве. Сидя на ящике, он показывает автоматический пистолет детям, самые маленькие среди них — совсем голые. Мой спутник предъявляет пропуск. Чтобы взглянуть на него, часовой встаёт, слегка отодвигая от себя детей, словно гроздья одной ветки. Мы входим. Глухой гул голосов, в котором то там, то здесь тонут отдельные фразы, поднимается нам навстречу вместе с густым синеватым туманом. Я различаю только две большие солнечные призмы, пронизанные мельчайшими пылинками. Отражаясь от окон, они косыми полосами падают сверху вниз в сумрак комнаты. Свет, пыль, чад, расплавленный, сгустившийся воздух, в котором табачный дым чертит свои узоры. По-прежнему мы слышим только гул голосов, рассеивающихся как пыль. Но вот под влиянием прерывающегося голоса оратора, который не виден в сумраке зала, этот гул упорядочивается, превращаясь в скандирование: «Да, да! Нет, нет!» Похожие на приглушённые удары гонга, крики толпы сопровождают каждую фразу оратора и, подобно ответам в литании [7], вносят ритм в его речь.

Мои глаза постепенно привыкают к сумраку. В зале — никаких украшений. Три эстрады: на одной — стол, за ним перед большой картиной с иероглифами (может быть, это завещание Сунь Ятсена? Я не могу прочитать, это слишком далеко) сидят председатель и два заместителя; на второй эстраде — оратор, которого мы видим и слышим одинаково плохо; на третьей — что-то вроде маленькой кафедры, за которой вполне можно различить пожилого китайца с тонким изогнутым носом и седыми волосами бобриком. Опершись на локти, выставив грудь вперёд, он ждёт.