Андре Мальро - Завоеватели

— Не такие уж блестящие результаты…

— Потому что они не взяли Шамянь? Ты думаешь, они хотели её взять?

— У тебя достоверная информация?

— Ты сам увидишь на месте. Я думаю, что это было направлено против Чень Дая. Чем дальше, тем больше им будет необходимо поставить его перед свершившимся фактом. Ну, видно будет. А вот что видели все: когда наших начали косить пулемётами, толпа драпанула, как обычно, но пятьдесят молодцов рванулись вперёд. Кадеты! Потом их подобрали метрах в тридцати от пулемётов — этого и следовало ожидать. Мне почему-то кажется, что в этот день в Китае что-то изменилось.

— Почему ты считаешь, что атака на Шамянь была направлена против Чень Дая?

— Я же сказал, может быть. У меня такое впечатление, что мы не очень-то ладим, и особенно я не доверяю его другу губернатору By Хонмину.

— Жерар был тоже встревожен… Чень Дай по-прежнему очень популярен?

— Кажется, в последнее время его популярность снизилась…

— Какую должность он занимает?

— У него нет никакой государственной должности. Но он возглавляет множество тайных обществ, образующих самое правое крыло гоминьдана. Ах, старина, у Ганди тоже ведь не было никакой государственной должности, но когда он объявил Хартал [2], велел индусам прекратить работу в знак траура, то все они забастовали, несмотря даже на приезд принца Уэльского, и принц разъезжал по Калькутте, как будто по гигантской школе глухонемых. Конечно, потом многие индусы потеряли работу и некоторые, вероятно, умерли от голода. Но всё же. И здесь нравственная сила — это такая же реальность, это так же материально, как вот этот стол или это кресло…

— Но Ганди был святой.

— Возможно; об этом ничего не известно. Ганди — это миф, вот в чём дело. Чень Дай тоже. В Европе таких людей не найдёшь…

— А что правительство?

— Кантонское?

— Да.

— Нечто вроде маятника. Они балансируют, стараясь удержаться между Бородиным и Гариным, в руках которых — полиция и профсоюзы, и Чень Даем, который не имеет ничего, но, однако же, заставляет с собой считаться… Старина, анархия рождается, когда правительство слабое, а не тогда, когда его просто нет. Вообще-то правительство имеется всегда; когда всё рушится, их появляется несколько, вот и всё. А нынешнее Гарин берёт за глотку и толкает в самый центр драки — хочет заставить его издать свой чертовский декрет. Англичане этого боятся до дрожи в коленках! Гонконг без кораблей, без транзита, без захода судов, идущих в Китай, — это уже не порт, это дохлятина! Подумай сам, как только речь зашла об этом, они сразу заговорили об интервенции. Вот оно как! Гарин будет молодчина, если сумеет его пробить. Но это сложно… очень сложно…

— Почему?

— Ну, как сказать… Понимаешь, правительство хотело бы быть вместе с нами, но при этом над нами; боится, что его прихлопнут, если оно слишком нас поддержит, — прихлопнут либо англичане, либо мы. Если бы драка была только с Гонконгом! Внутренние дела… Внутренние дела! Вот здесь они и надеются нас ухватить… Это нужно видеть изнутри…

Мы тянем аперитив из наших больших бокалов в тишине, столь редкой в тропиках: её не нарушает даже остановившийся вентилятор. Тишина; ни певучих криков бродячих торговцев, ни взрывов китайских петард, ни пения птиц, ни стрекотанья цикад. Лёгкий ветерок с моря колышет циновки, которые закрывают окна, и становится виден белый прямоугольник стены, усеянный спящими ящерицами; ветер приносит запах плавящегося асфальта; иногда с моря доносится зов далёкой одинокой сирены…

Около пяти приходит заметно уставший Клейн и сразу валится в кресло, скрипящее под его тяжестью. Он высокого роста, широкоплечий, и его своеобразная физиономия меня удивляет: такие лица иногда встречаются в Англии, но очень редко в Германии. Есть что-то от боксёра, бульдога и мясника в этих светлых глазах под мохнатыми бровями, в этом расплющенном носе, массивной шее, широком плоском лице с чудовищной перекладиной рта, углы которого переходят в глубокие морщины, прорезанные от носа до подбородка. В Европе его кожа была бы, конечно, красного цвета, потому что под кожей проступают близколежащие сосуды, — но здесь она приобрела коричневый оттенок, как у всех европейцев. Сначала он говорит по-французски с сильным акцентом уроженца Северной Германии, что придаёт его хриплому голосу почти бельгийскую певучесть; но вскоре, изнемогая от усталости, начинает с трудом подбирать слова и переходит на немецкий. Время от времени Менье пересказывает по-французски суть их разговора.