Александр Павлов - Божья воля

Весна только начиналась. Солнце с каждым днём грело сильнее, и не только московские улицы стали освобождаться от снега и заплывать грязью, но уже и на полях, особенно в местах, где повыше, появились проталинки. Зато в лесных чащах снег лежал целиной, такой же белый и пушистый, как и в начале зимы — и только кое-где у деревьев он казался как бы испещрённым чёрными точками. Это оставила следы капель, падавшая с ветвей в тёплые дни. Зима 1729 года была особенно снежная, и снегу в лесных ложбинах намело целые сугробы, так что несколько пешеходов, пробиравшихся от Сущёва, где они вышли из колымаги, по колена в снегу, в глубь Марьиной рощи, ругательски ругали эту обильную снегом зиму.

Пешеходов было четверо. Трое из них — ещё совершенно молодые люди — были одеты в треухи и зелёные камзолы Преображенского полка, а четвёртый, постарше, закутался чуть не с головой в широкую медвежью шубу малинового бархата, сильно смахивавшую на боярский зимник, так ещё недавно изгнанный из русской жизни властною рукой Великого Петра.

Он был молчалив и как-то угрюмо-сосредоточен, представляя полнейшую противоположность говорливым молодым товарищам. Их весёлый смех, их непринуждённая болтовня, казалось, ужасно неприятно действовали на него. Он даже порывался заметить им это, но почему-то сдержался, промолчал и только ещё суровее сдвинул свои густые брови, отчего на лбу легла резкая глубокая складка.

Но молодые офицеры как бы и не замечали гримас своего пожилого спутника. То проваливаясь в снег, то выбираясь на тропку, они продолжали болтать без умолку, оглашая своими молодыми звонкими голосами торжественную тишину рощи.

— Далеко ещё идти? — спросил один из преображенцев, высокий, немного даже тучный брюнет.

— А что, князенька, устал, что ли? — отозвался другой, тоже рослый и тоже чернявый преображенец.

— Устанешь тут! — заметил первый. — Ишь, дорога-то, ровно чёрт её стлал. Я, почитай, раз двадцать в преисподнюю лазил по грудку. Вон Степанычу, — кивнул он в сторону низенького рыжеусого офицера, уверенно шагавшего по снежному ковру, — ничего… Он на паркете ровно…

— Так небось Вельяминов это место как пять пальцев на деснице знает; он уж сюда не впервой шагает. Так, что ли, Миша?

— Знамо, так! — откликнулся Вельяминов. — Чай, на третьей дуэляции в секундантах числюсь.

— Ну, ты, опытный секундант, скоро ль мы придём? — воскликнул тот, которого назвали князем.

— Скоро, скоро, — успокоил его Вельяминов. — Ещё шагов сорок, — мы и у места. Такая чудная лощинка есть — моё почтение. Для сатисфакции, кажись, лучшего места и не найдёшь. Да ты чего торопишься-то? — вдруг расхохотавшись, задал вопрос Вельяминов. — Трусит твоё сиятельство аль с храбрости терпенья нет?

— Трушу! — воскликнул брюнет, даже остановившись на минуту. — Шутишь, Мишенька! Из рода князей Барятинских трусов пока не выхаживало.

— Да будет, не кипятись; конечно, шучу, — поспешил заметить Вельяминов. — Ведь ишь разгорелся — полымем вспыхнул. Сенявин, погляди-ка на князеньку…

— Да что на него глядеть-то, — отозвался Сенявин. — Чай, известный задира. Ни врагу, ни другу спуску не даст.

— Ну уж, будто и я таков?! — возразил Барятинский.

— А то нет, что ли… А с Долгоруким-то с чего рассорился. Так, с пустяков…

— Хороши пустяки!..

— А вот и полянка, вот и пришли! — крикнул Вельяминов, первым сворачивая из лощины, по которой они шли от самого Сущёва, на небольшую ложбинку. Снег на этом месте был усердно примят. Очевидно, эту ложбинку посещали, и нередко. И действительно, здесь разыгралось в последнее время немало кровавых драк… Великий преобразователь, искоренявший с неослабной энергией всё, что только напоминало «долгополую старину», одним из первых уничтожил Божий суд и взамен его велел спорщикам и обиженным являться к себе, — «дабы без послабности разрешать их обиды и споры кровные, понеже до чести касаемо». Но, конечно, немногие и даже очень немногие понесли свои личные обиды, свои частные дела на суд грозного царя, тем более что и царю, занятому то беспрерывными войнами, то постройками городов и кораблей, было мало времени заниматься спорами между подданными. Страх был силён, разрешение обид «Божьим полем» из страха царского гнева сначала оставили, но потом снова принялись за поединки, понятно, уже не гласно и не торжественно, как прежде, а втихомолку, потайно, в глухих местах, куда не мог бы достать зоркий глаз царского наместника Юрия Ромодановского. И вот чаща Сокольничьей и Марьиной рощ стала скрывать за своими вековыми стволами поединщиков. Спервоначала поединки сильно смахивали на прежний Божий суд — дрались в полных доспехах, мечами, чуть не палицами. А потом люди, побывавшие за рубежом, в иных землях, в неметчине да во Франции, привезли оттуда рассказы о дуэляциях, и дуэляции сменили окончательно древний «Божий суд», но ложбинка в Марьиной роще, как и прежде, осталась излюбленным местом для встречи горячих голов, жаждавших смыть обиду кровью обидчика, желавших «сатисфакции» с оружием в руках.