Виктор Соснора - Две маски

Но у гарнизонных солдат своё начальство — Власьев и Чекин. Солдаты стреляют. Пули слышны, но на некотором расстоянии, стреляют не прицеливаясь — туман! Мирович в бешенстве.

— Ах так! — кричит он в туман. — Тогда выкатить пушку!

Выкатывают пушку.

Пушка шестифунтовая, медная. Приносят порох, пыжи, фитили, шесть ядер. Те, из тумана, стреляют.

— Заряжай! Зажигай фитиль!

Пушка заряжена, фитиль зажжён, из тумана голос:

— Стойте! Не стреляйте! Мы — сдаёмся!

Из тумана выходит капитан Власьев. В расстёгнутом мундире, безоружный, толстое лицо трясётся и как-то слезится, что ли.

— Всё! — вздыхает капитан. — Пошли.

Он вздыхает и ни на кого не смотрит, отворачивается.

Мирович восхищён; обнимает капитана, эту тушу ему не обхватить, усы у Власьева обвисли, соломенные, он осторожно отстраняется от Мировича, как несоучастник .

Солдаты разбегаются по казармам (искать камеру Иоанна). На галерее всех встречает поручик Чекин.

Мирович хочет обнять и Чекина, а Чекин, как и Власьев, отстраняется, он тоже туша, но поменьше и без усов, а с какими-то студенистыми (в тумане, что ли?) бакенбардами.

— Где государь? — спрашивает Мирович резко. Он возбуждён до последней степени, он то вскакивает, то садится на камень, то хватает за рукава, за пуговицы офицеров. Его мечта — в двух шагах! Его лицо подёргивается, нервный тик.

Осуществленье! У него совсем пересохло во рту, он дышит, как рыба, судорожно хватая раскрытым ртом воздух. И Власьев, и Чекин — в нерешительности, в меланхолии.

— Где государь? Ты, туша! — Мирович обращается к Чекину, приставляет к его горлу остриё шпаги.

— Нет государя, — чуть не плачет добродушный Чекин, и его бакенбарды трясутся.

Ни слова не говоря, Мирович бьёт (болван!) рукояткой пистолета — в лоб! Он хватает Чекина за бакенбарды и тащит тушу и трясёт:

— Где государь? Показывай камеру!

Власьев стоит у перил галереи, отделяется от перил, усы — опущены, лицо — толстое, блестит, как слезится:

— Пошли… я покажу… отпусти человека.

Мирович отпускает и послушно идёт. Идёт за Власьевым, и хвалит его, и даёт ему всякие обещания. Власьев — ни слова, безответен, не оборачивается. Он какое-то время возится с ключами.

А Мирович кричит на всю галерею, в сторону Чекина. Мирович ещё не остыл, кричит:

— Посмотри на Власьева, ты, байбак! Это — молодец! У него усы! А ты? Тупица! Другой бы давно заколол тебя, кабан! Колите кабана! — кричит Мирович, обращаясь неизвестно к кому.

Мировичу нужно покричать. Никто не понимает его криков и не прислушивается. Кого колоть? Какого кабана? Солдаты переспрашивать боятся.

Дверь камеры открыта, распахнута. Мирович рвётся в камеру. Там темно.

Неизвестно откуда взялась свеча: Власьев зажигает свечу, прикрывая огонёк от лёгкого ветра ладонью (большой, с толстыми пальцами, ладонью).

Он входит в камеру.

— Ну вот, — вздыхает Власьев и поднимает свечу.

Камера освещена, большая и пустая, в стены вбиты деревянные колышки, гвоздики, на колышках одежда, матросская, на подоконнике склеенные из газет и раскрашенные кубики и матрёшки — игрушки двадцатичетырехлетнего императора. В последнее время Иоанн окончательно впал в детство и мастерил детские игрушки, кубики и матрёшки.

— Где же… — Мирович оглядывается и не договаривает.

Власьев опускает свечу. На полу — распростёртое человеческое тело… Чьё?

— Это… кто? — спросил Мирович и не пошевелился. — Кто это? — закричал Мирович, оглядываясь то на Власьева, то на труп.

Власьев не отвернулся. Он смотрел на Мировича не мигая. Смотрел, и ни один мускул не шевельнулся на его толстом лице с соломенными опущенными усами. Он смотрел на Мировича так, как смотрят в окно, в пустую тьму.

Всё.

Бунта не будет.

В ушах — какой-то странный тик, руки онемели и повисли, они болят, наверное, болят от напряжения ногти, то есть под ногтями, — Мирович ещё судорожно сжимал рукоять шпаги.

Всё. Мирович вкладывает шпагу в ножны. Он вертит в руке отяжелевший пистолет и не знает, как с ним, с пистолетом, быть, он делает несколько шагов в сторону подоконника, подходит к подоконнику и бросает пистолет на подоконник, перебирает раскрашенные кубики, безучастно рассматривает матрёшек.

В дверях уже — солдаты. Самих солдат не видно, они в какой-то мути, брезжат лишь тусклые лица и поблёскивают, серебрятся и золотятся пуговицы и пряжки.

На полу блеснула бритва. Мирович поднимает бритву, рассматривает, — не дешёвая, английская, с английской короной, выгравированной на лезвии, и с вензелями на лезвии.