Дмитрий Стахеев - За Байкалом и на Амуре. Путевые картины

— Да как перевозил раньше, так и вози, — научали меня учителя и спокойно грызли свои ногти, или ковыряли пальцами в носах. Такое приятное занятие, показывавшее, так сказать, воочию то спокойное состояние, в котором находились мои наставники, — возмущали меня, человека неопытного и потому трусившего опасностей.

— Да мало ли что было раньше? Теперь боюсь, — отвечал я.

— Ну, брат, если уж боишься, — говорили мне, — так и пускаться нечего. А вот что: чем по мелочи-то возить да мучиться с ним, лучше Ивану Васильевичу на доставку отдай: он за раз перемахнет тысяч двадцать.

— Кто такой этот Иван Васильевич? — спрашивал я.

— Да тут есть чиновник один, заика. Он возьмет с тебя копейки по две со штуки и завтра же доставит. Человек верный настолько, насколько можно верить такому человеку.

— То есть, как? Я не понимаю…

— Да так же… Другим возит — не обманывает, и тебе конечно привезет.

Пригласил, — говорит, — я Ивана Васильевича.

— Я… я… теперь не могу две копейки взять. Тр-три можно, — отвечал он мне.

— Почему же, Иван Васильевич?

— Т-те пути испорчены, — говорит.

— Какие же те пути?

— Ст-старые, — едва выговорил мне Иван Васильевич. Но я все-таки отдал Ивану Васильевичу, по совету учителей, десять тысяч штук серебра на доставку из города в торговую слободу и, в ожидании его привоза, измучился Бог знает как; просто просмотрел глаза на дорогу. Нет Ивана Васильевича. Наступила ночь — нет, полночь на дворе — нет! Сжалось мое сердце. — «Десять тысяч штук серебра! — думал я. — Денег-то, денег-то — страсть какая! Что, если да он их ухнет себе? И просить ведь не смеешь! Десять тысяч штук! Пропадай моя голова!..».

— Но голова моя не пропала, — рассказывал мой знакомый. — Ранним утром, только что начало светать, Иван Васильевич, одетый деревенским мужиком, явился ко мне в комнату и, осторожно осматриваясь кругом, прошептал, что серебро здесь, на дворе. — Да где же оно, где? — почти кричал я от радости, готовый расцеловать Ивана Васильевича.

— В др-дровах привезли, — едва выговорил Иван Васильевич, опять посматривая во все углы, боясь, чтобы кто не подслушал. — Не бойтесь, здесь уже никто не выдаст, да никого и нет здесь, — успокаивал я, готовый пуститься в пляс. Во дворе стояло возов десять с дровами. Другие контрабандисты, товарищи Ивана Васильевича, укладывали дрова в поленницу, а он, как только воз докладывают, — мешок под полу и тащит ко мне в комнату, а я прячу под половицу, которая нарочно была устроена так, чтобы можно было ее при случае вынуть. Иван Васильевич ночью перевез серебро в лес и ранним утром выехал из лесу с левой стороны от города, отстраняя, конечно, этим всякое подозрение со стороны надзирателей у заставы.

Таким-то порядком и велись наши торговые дела. К ужасу моему, через неделю Иван Васильевич, взявши также доставить серебро одному из купцов, перевез его в лес, но другие контрабандисты следили за ним и отняли у него это серебро. Вышло значит то, что вор у вора дубинку украл. Вот, думал я, Бог меня спас-то. Ах ты напасть какая! Но прошло несколько времени, прошел первый страх, и я снова принимался за опасное рукомесло , или сам лично, или отдавал серебро на доставку Иванам Васильевичам, которых в Кяхте оказалось немало.

Были в Кяхте, — рассказывал мне мой знакомый, — и невольные контрабандисты, которые не знали, что, проезжая через заставу, везут контрабанду. Рассказывали мне, что был у них когда-то один из членов таможни большой поклонник Бахуса. Пригласил его однажды купец к себе в гости и с полудня опаивал его вином до полночи. Член заснул сном крепчайшим; купец велел запрячь экипаж, нагрузил его изюбровыми рогами и на них уложил члена. На заставе спрашивают: — Кто едет?

— Такой-то член таможни, — важно кричит кучер. Шлагбаум подняли, и спящий член провез под собой контрабанду — рога изюбров, нескромно торчавшие из экипажа.

Про серебро же существует несколько рассказов, повторять которые неловко как-то — «чтобы гусей не раздразнить». Бывали не раз такие случаи, что купец, отправляя в город экипаж для приехавшего важного лица, приказывал кучеру нагрузить его в городе серебром, и важное лицо, никогда конечно неосматриваемое на заставе, провозило под собой в ящике тысяч десять или двадцать. Важное лицо только удивляется, отчего это так кони устали.

— Здесь уж, ваше высокородие, климат такой, что лошади, примерно, завсегда устают, — серьезно замечает кучер, придерживаясь рукой за шляпу.