Дмитрий Стахеев - За Байкалом и на Амуре. Путевые картины

— Ну, еще докуда доходил?

— А еще-то, все около Иркутскова да Томскова, тут все попадался.

— Зачем же ты, дедушка, бегал, когда видел, что нельзя выбраться?

— Да так уж, после, бегал… Скучно было!

— Голодать же хуже?

— Может и хуже, да уж так… тянет…

— Куда же тянет-то?

— Эх, родимой ты мой! Весна-то как наступит, сердце затомится, заноет, места не находишь, только и на уме, как бы теперь в лес… знакомые тропинки разные вспомнятся, ручейки… Холод и голод, все забудешь и спишь и видишь лес, ну и убежишь… А то и на ум нейдет, что опять спину вздуют…

— Теперь уж больше не хочешь бежать?

Старик поднял на меня свои истомленные ввалившиеся глаза, посмотрел, помолчал, вздохнул, глубоко вздохнул и заплакал, тихо-тихо заплакал.

— Не плачь, дедушка… выпей вот лучше винца, — предложил я.

Старик протянул руку за рюмкой, выпил и показал на ноги.

— Ноги-то вот стары стали, не хотят служить, — проговорил он, вздыхая.

— Ужели бы ты опять побежал?

— Побежал бы!

И старик замигал глазами, стараясь удержать слезы…

Если на забайкальской тропе были устроены кордоны для поимки беглых, то и это, во всяком случае, не остановит их: они отыщут себе другую дорогу, — пойдут на высокие гольцы Хамар-Дабана, (самая высочайшая и крутая гора по кругобайкальской дороге), пойдут на Тунку, потом на речку Иркут. Кордоны могут только затруднить их путь, а пути они себе все-таки найдут. Они прокрадутся везде, где только может пройти нога человека. Бывали такие случаи, что рысаки проходили по южной стороне Саянских гор и оттуда выходили в Западную Сибирь, в Томскую губернию.

В этих полуголодных, оборванных, истомленных бродягах все-таки проглядывает то природное удальство, та сметливость и храбрость, с какими, лет 250 тому назад, пробирались по неведомым рекам, горам и лесам русские люди для покорения Сибири.

В мае 1860 года я снова был у Байкала в селении Посольском. Приехал я, как оказалось, рано — пароход не делал еще ни одного рейса и был на противоположной (Лиственничной) пристани. Остановился я у одного знакомого старичка, который, в первый мой проезд через Посольское, много беседовал со мною о прибайкальской жизни.

— Что, ваша милость, опять к нашему Святому морю приехали? — спрашивал он.

— Да, как видите, опять.

— Доброе дело, доброе дело. Вот поживите у нас, побеседуйте с нами.

После обычных расспросов старичок стал хлопотать об устройстве для меня помещения.

— Да вы не беспокойтесь. Я долго не проживу, — вот как только пароход придет, тотчас и уеду…

— Ну, до этого еще далеко, — неделька-другая пройдет.

Я засмеялся, думая, что старичок шутит.

— Вы, ваша милость, не смейтесь. Недельку-то вы уж у меня погостите, это уж беспременно, а то и две…

— Что вы! Что вы! Льды давно прошли.

— Это вы верно сказали, только они и назад, пожалуй, могут воротиться, им все же, как ни на есть, скучно с нашим-то берегом расставаться. Вот они и придут опять, проститься, значит, придут, с берегом-то.

— Нет, дедушка, теперь они уже не придут: погода очень теплая стоит.

Старичок улыбнулся.

— А оно может, ваша милость, и правду говорите, только, по нашему-то, по-стариковски, кажется, льды должны воротиться, а впрочем — все Бог!..

Прошел день, два. Мы наговорились со старичком и о рыбной ловле, и о Верхнеудинской ярмарке, бывшей в январе месяце, и о том, что, после занятия Амура русскими, в Забайкалье стало все дорожать; вдоволь наговорились мы обо всем, а парохода все еще не было. Погода стояла тихая, теплая. На Байкале не было видно ни одной льдины, светло-голубая масса воды покойно лежала в своей громадной котловине, отражая в себе, как в зеркале, лучи весеннего солнца. Небо было чисто. На отдаленных вершинах кругобайкальских гор тоже блестели яркие лучи солнца, переливаясь различными цветами на вечно снежных сопках гольцов. В Посольском воробьи весело прыгали около возов проходивших обозов, подбирая разбросанные клочки сена. Казалось, весна давно уже наступила и я был в полной уверенности, что вот-вот выплывет из отдаленной синевы Байкала сначала неясная точка, потом покажется труба, дым… и через несколько времени пароход запыхтит на посольской пристани. Но прошло и три дня, а на байкальской синеве никакой неясной точки не показывалось.

— Что это, дедушка, какая чудесная погода, а парохода нет?

— Погода чудесная, это вы, ваша милость, справедливо говорите, только я вас спрошу, далеко ли у вас шуба лежит?