Арнольд Цвейг - Воспитание под Верденом

Дрожа всем телом от страха, весь в поту, Нигль съеживается на кровати, прислушиваясь к беготне перед дверью, к топоту сапог, к крикам. Нет, этого не может быть, Алоиз Нигль, немыслима такая удача, чтобы француз вдруг укокошил и второго брата. Волосы падают на лоб, муха пытается утолить жажду потом, она беспокоит его.

Наконец писарь Диллингер взволнованно докладывает: снаряд попал в инженерный парк, но все в порядке. С деланым равнодушием, откидывая волосы со лба, Нигль спрашивает: сообщили ли уже лейтенанту Кройзингу о новых потерях в роте? В форте ли он теперь?

Диллингер отвечает утвердительно на оба вопроса.

— Когда разорвался первый снаряд, господина лейтенанта как раз позвали на совещание к начальнику гарнизона. Хотя всем было ясно, что второй снаряд обязательно угодит в цель, господин лейтенант все-таки пошел. И даже, чтобы сократить путь, отправился наискось, через внутренний двор, весь усеянный осколками, огромными толстыми кусками стали. Его легко могли ухлопать!

— Мы бы никогда не оправились от такого несчастья, — говорит капитан. Затем прибавляет: — Пусть в канцелярии узнают, где можно раздобыть католического полкового священника. Надо даровать солдатам духовное утешение в страшный час. — Лицо Диллингера светлеет: канцелярия немедленно займется этим! Правда, на этом участке вся дивизия состоит из саксонцев-протестантов. Но если пораскинуть мозгами, найдется и католический патер.

— Ладно, Диллингер, — говорит капитан, — доложите мне, когда устроите это.

Когда нестроевой Бертин узнает об убитых и раненых баварцах, его загорелое лицо бледнеет от испуга; первая его мысль — о лейтенанте Кройзинге.

Уже сентябрь; никогда еще фронт на этом участке не был так спокоен. Ясно, почему немцы не наступают, но то обстоятельство, что и французы не шевелятся, могло бы заставить кое-кого призадуматься. Сентябрь очарователен: в нетронутом девственном лесу, раскинувшемся на шестьдесят метров, в прохладном воздухе, насыщенном благоуханием, порхают опадающие желтые листья, вечера стали длинные, они располагают к игре в скат. Дружелюбные баденцы по очереди сменяют Бертина у телефонного аппарата станционной будки; а Фридрих Штрумпф, сторож парка в Шветцингене, то и дело уходит после обеда с ружьем. Как-то ему показалось, что <���в этом лесочке водятся дикие кошки с серой шерстью, он пытается раздобыть себе кошачью шкурку, лучшее средство против мучающего его ревматизма. Но каждый раз он, ворча, возвращается обратно без шкурки и еще потеряв при этом два патрона. Эти негодяйки никогда не сидят на месте.

Одна часть оврага заполнена штабелями шпал и бревен. Приближается время дождей, строительные команды и саперы готовятся к тому, чтобы перенести узкоколейную дорогу в более высокое место.

Бертин почти каждое утро или после обеда, когда уже темнеет, отправляется к позициям, где стоят полевые гаубицы, чтобы справиться о почте для себя и товарищей.

— У тебя молодые ноги, приятель, — говорят баденцы, — у тебя еще не пропала охота итти нолем.

В самом деле, это доставляет удовольствие Бертину. Помимо страсти к приключениям, Бертин нашел там земляка, лейтенанта — командира одной из стоящих здесь батарей. Много лет тому назад лейтенант Пауль Шанц держал экзамен на аттестат зрелости в школе, где учился Бертин. Он приехал тогда из русской Польши, где его отец работал оберштейгером в каменноугольных шахтах. После того как они, встретившись здесь, снова узнали друг друга, лейтенант отбросил небрежный тон. Уже к концу второго посещения этот высокий светловолосый молодой человек с голубыми глазами предложил Бертину остаться и сыграть партию в шахматы. Характер у него оказался открытый, располагающий к дружбе.

Они сидят у входа в окоп, поставив перед собой ящик, и неторопливо передвигают белые и черные фигурки. Беседа идет о прошлом и настоящем, о мире, который обязательно должен быть заключен к началу 1917 года. Бертин знакомится с тайнами легких полевых гаубиц, с механизмом наводки, дальнобойностью, наилучшим эффектом попаданий. Лейтенант Шанц, чисто одетый и выбритый, с гладкой кожей, заливаясь детским смехом, рассказывает ему о всех тех вольностях, которые разрешают себе его солдаты — отчасти по привычке, отчасти оттого, что им все надоело. Хватит с них всего этого. И вот проклятые поляки не глушат больше вспышки орудийной стрельбы при помощи пламятушителей, так как им лень очищать орудия от нагара; они оставили карабины в лагерях, чтобы у них здесь не ржавели затворы, — в самом деле, повсюду со скал стекают струйки воды. У него даже нет положенного количества картечи — крупной дроби для орудий — на случай близкого боя.