Вадим Каргалов - Русский щит

Онуфрий вздохнул, еще раз глянул на реку из-под ладони. Вверх по теченью, разбрызгивая воду длинными веслами, шел княжеский струг. Воины в остроконечных шлемах стояли вдоль бортов, посматривали на лесистые берега. На корме сидит в кресле боярин, млеет от жары, цветной тряпицей лениво обмахивается. Посол ли княжеский, наместник ли с дальней волости, воевода ли порубежный — кто знает? Да и какое дело до него Онуфрию? Вот если на лесной дороге встретишь такого с дружиной, тогда скрывайся по кустам, пока не притянули к розыску. А тут что? Пробежит мимо — и нет его…

Солнце пекло нещадно.

Онуфрий поднялся, побрел, загребая пыль босыми ногами, к сельцу.

До вечера Онуфрий пролежал в лопухах под замшелой церковной стеной. Бабы принесли божьему человеку туесок квасу, хлебушка, вяленой рыбки. Вышел поп — седенький боголепный старичок в порыжевшей рясе. Посмотрел, пожевал беззубым ртом, но сказать — ничего не сказал. Скрылся за тяжелой, окованной железом церковной дверью. Онуфрий понимающе усмехнулся. Не с чего попу радоваться его приходу: милостыня, что бабы прохожему страннику принесут, попу бы досталась. Невелико богатство — хлебушко да рыбка, а как глазами-то по ним стриганул! Будто у самого изо рта вырвали!

Когда солнце скатилось за зубчатую стену бора, стали подходить мужики — простоволосые, в пропыленных домотканых рубахах, перепоясанных узкими ремешками: у кого побогаче — с узорными бляшками, у кого победнее — с одной медной пряжкой-фитой. Встали молчаливым полукругом, уткнувшись в бороды, ждали, что скажет монах.

Онуфрий повременил, пока людей соберется побольше, потом затрясся, заголосил:

— Ой, лихо, люди! Ой, тошно! Разгневался господь за грехи наши, занавесил солнышко черным покрывалом! Грядет суд страшный, неотвратный! Идут на Русь иноверные народы, сыроедцы, идолопоклонники, имя которых смрад и мерзость! Дрожит земля, кровью наливаются реки! Геенна огненная, поглощающая! Немногие спасутся — праведные только, богобоязные! Бойтесь, люди!

Долго кричал Онуфрий, нагоняя страх. Потом опустился на землю, будто обессилел вконец, и уже не криком — шепотом, с придыханием, закончил:

— Забыли люди о слугах божьих, кои грехи их отмаливают перед господом, забыли… Голы иноки и наги, жаждущи и голодны… Грех это, люди, грех…

Мужики понимающе переглянулись. Что ж, кормить странников — дело привычное. Фрол, мужик богобоязненный и зажиточный, повел монаха к себе — ужинать. Онуфрий еще раз сверкнул очами, пригрозил:

— Беда идет, ох какая беда! О боге не забывайте, мужички!

Долго не расходились в тот вечер локотненские мужики. И без зловещих пророчеств странника было тревожно. Недавние небесные знамения помнили все, да и земные вести не радовали. Предостерегающие были вести.

Еще весной через Локотню проезжали на скрипучих телегах беглецы из царства Волжского — Булгарии, что соседствует с Нижним Новгородом. Рассказывали булгары, что больше нет по Волге, до самой до Камы-реки, городов богатых, сел многолюдных, нив тучных. Все сжег и вытоптал конями дикий народ из неведомых степей. Великий князь владимирский Юрий Всеволодович встретил беглецов приветливо, расселил по пограничным градам, землю дал, скотину. Но многие булгары и здесь жить побоялись, двинулись дальше на запад, в чужие земли, разнося страшные вести о нашествии.

Мужики жалели беглецов, давали хлеб от своих скудных достатков, овес лошадям. Бабы всплакнули, глядя на исхудалых ребятишек. Но все ж таки беда эта была не своя — сторонняя… И половцы, которые в тот год кочевали совсем близко от степного рубежа Руси, тоже говорили об опасности. Когда они проходили через Локотню, старый Пантелеймон, знавший немного по-половецки, успел расспросить их. Оказалось, что и в половецкой земле воинствуют чужие орды, вырезают кочевья, гонят их, как ветер осенние листья, на север и на запад. «Сегодня нас режут, завтра к вам придут», — говорил старый половец, наверное, ровесник Пантелеймону, бережно прижимая к груди пораненную руку и кривясь от боли. Неизвестно откуда вошло в мужицкую речь колючее непривычное слово, которым стали называть зловещих пришельцев: «татары».

Страшное время, тревожное время…

Смеркалось. Потянулись от деревьев густые синие тени. Вдали запел пастуший рожок — возвращалось с лесных выпасов стадо.

Подъехали на телеге братья-близнецы Милон и Пука. Высокий, кряжистый Милон неторопливо подошел к толпе, несмешливо шевельнул окладистой бородой: