Роберт Стивенс - Тайна королевы

— Да, — ответил Слай, — королева за это отодрала его за уши, спор произошел из-за вопроса касательно Ирландии.

— Герцог впал в немилость, — продолжал Гель, его готовы были обвинить в государственной измене. Я так мало смыслил в придворных делах, что решил, что мое письмо может только вовлечь меня в неприятности, и поэтому я сжег его тут же в таверне и стал раздумывать, что мне делать. Я поселился в дешевых номерах, заложил свое оружие, потом мой плащ, наконец, и остальное платье, купив себе на время какие-то обноски на рынке. Я решил скорее умереть на улице, чем отправиться опять в Оксфордшир к моему кузену, и действительно конец мой, казалось, был уже близок; однажды хозяин потребовал от меня денег за квартиру, я был пьян и выругал его, а он взял и вышвырнул меня на улицу, хорошенько поколотив предварительно. Я был так разбит, что едва двигался, но все же потащился дальше, пока не упал где-то без сил, и тогда-то Шекспир, возвращаясь поздно ночью из таверны, наткнулся на меня, так как я лежал посреди дороги. Я не знаю, что побудило его остановиться и внимательно осмотреть меня. Но, во всяком случае, он не только осмотрел меня всего, но и повел к себе на квартиру, а затем предложил мне поступить в его труппу, от чего, конечно, я не мог отказаться, так как иначе должен был умереть от голода на улице. Нечего и говорить о том, как я был ему благодарен за это предложение.

— По стонам, которые ты испускал, я сразу догадался, что ты не простой бродяга, — заметил Шекспир.

Поздно вечером в «Морскую Деву» пришел и Бурбедж, есть он не хотел, так как поужинал уже в другом месте, но выпить он согласился с радостью. Вся комната теперь была наполнена табачным дымом, так как почти все актеры закурили свои трубки. Шекспир не курил.

Разговор перешел как-то на новую пьесу, и Геминдж сказал, обращаясь к Шекспиру:

— Ведь этот принц Гамлет жил, кажется, двести лет тому назад? Теперь он возродился к новой жизни, благодаря нам, не правда ли, Шекспир?

— Да, многие покойные короли или герои обязаны своим возрождением нам, несчастным писателям и актерам.

— А, между тем, мы, несчастные актеры, воскрешающие мертвых, сами забываемся первыми. Кто еще будет помнить наши имена через триста лет?

— Почему же нет? — заметил Конделль. — Ведь, если наши имена будут напечатаны в книгах, содержащих пьесы, которые мы играли, то наши имена точно так же сохранятся для потомства.

— Ну, в книгах, которые печатаются теперь, вряд ли долго сохранятся наши имена, — сказал Слай, сам иногда писавший пьесы.

— Я со своей стороны вовсе не желал бы, чтобы пьесы, которые я написал, существовали слишком долго, — сказал Шекспир.

— Но подумай, Шекспир, ведь если бы кто-нибудь взялся напечатать все пьесы, написанные тобою, и в начале книги выставил бы наши имена, то есть имена актеров, исполнивших эти пьесы, ведь в таком случае и мы сделались бы небезызвестными потомству?

Шекспир ответил на это:

— Жалкая участь предстояла бы моим пьесам и вашим именам, напечатанным во главе их: толстые запыленные фолианты лежали бы где-нибудь в пыли в лавке, где никто не стал бы покупать их.

— А я со своей стороны уверен в том, — заметил вдруг Геминдж, — что твои книги никогда бы не завалялись в пыли, Шекспир, их стали бы читать всегда.

— Да, весьма возможно, что они не лежали бы в пыли, так как их употребили бы как оберточную бумагу, — смеясь, ответил Шекспир. — Дик говорил, что книги могут сохраняться в продолжении трехсот лет, это верно, так как весьма древние книги сохранились до наших дней, но так как каждый век дает своих писателей, более умных и интересных, чем предыдущие, то кто же станет читать, скажем, в 1900 г., например, сочинения какого-то Вильяма Шекспира, его пьесы или, например, его поэмы, которые он обработал, однако, более старательно, даже чем пьесы.

— Конечно, странно было бы, — заметил Бурбедж, — если бы, например, актера помнили только потому, что он играл когда-то те или другие пьесы.

Он хотел прибавить, но потом подумал только про себя: вернее, что пьесы Шекспира будут помнить скорее потому, что в них некогда участвовал такой знаменитый актер, как Бурбедж.

— Почему ты так молчалив, Гель Мерриот? — заметил Шекспир, обращаясь к своему юному другу и стараясь переменить разговор. — Ты смотришь на облако дыма от своей трубки, будто наблюдаешь в нем какие-то особенные видения?

— Да, конечно, я вижу в нем чудное видение, — оживленно заговорил Мерриот, очень довольный тем, что наконец-то он может высказаться. — Я жалею, что не обладаю твоим поэтическим талантом, иначе я описал бы его в стихах. Боже мой, какое лицо, глаза ее прожгли мою душу, купидон сыграл со мной плохую штуку.