Андрей Климов - Моя сумасшедшая

Ему неожиданно остро захотелось выпить. Чего-нибудь легкого, красного, прохладного. Андрей Любомирович поковырял вилкой второе, поднялся и сообщил жене, что намерен спуститься в погреб. Пусть они его подождут — он скоро вернется, и с бутылочкой. Есть повод.

В последние годы у него образовался неплохой запас напитков. Из Крыма ему привозили прямо с завода красное «Магарач № 55», неплохой массандровский портвейн, белое «Шато-Икем», «Красный камень» — любимый мускат Вероники. Из Грузии через московских знакомых поступали столовые вина. Имелось и кое-что покрепче. В запирающейся нише при нужной температуре хранились десятка полтора заграничных бутылок.

Филиппенко выбрал легкое кахетинское, протер слегка запылившуюся бутылку специально для этой цели висевшим здесь полотенцем и, тщательно проверив запоры, поднялся с вином наверх.

В опустевшей столовой гремела Настена, собирая посуду на поднос. Вероники не было видно, а у полуоткрытого окна курила Юлия. Только сейчас Андрей Любомирович заметил, что молодая женщина в темном, почти траурном платье с глухим воротом — не по погоде. Фигура ее по-прежнему оставалась стройной и женственной. Когда в тишине хлопнула не прикрытая им дверь — в столовой и на террасе гулял сквозняк — Рубчинская вздрогнула и обернулась. Затем погасила папиросу, смяв ее в тяжелой хрустальной пепельнице, а саму пепельницу зачем-то перенесла на стол.

— Вашу жену вызвали к телефону, — проговорила Юлия, глядя, как Филиппенко достает из буфета бокалы и бережно откупоривает вино. — Откуда вы узнали, что у меня сегодня день рождения?

— Вспомнил, — нашелся он, нисколько не смутившись. — Однажды в этой столовой мы праздновали ваше восемнадцатилетие, Юленька. Еще при жизни моей мамы. Четырнадцатого мая тысяча девятьсот тридцатого — так? Я подарил вам свою книгу, уж и не помню какую. У вас было светлое платье и коса, как нимб…

— Верно. — Она скупо усмехнулась. — В одном вы ошиблись. Год был двадцать девятый; сегодня мне исполнилось двадцать два.

— Товарищ Балий вас поздравил?

— Нет. Я еще не видела мужа. Его срочно вызвали рано утром. Вы в курсе того, что случилось?

— Да. Не нужно об этом, — поморщился Филиппенко. — Во всем и без нас с вами разберутся…

— Я не люблю ночевать на этой даче, — сказала она, — однако Балий так решил, и вчера поздно вечером мы приехали в поселок. А утром Настена принесла нам молоко и сообщила, что ваш сосед умер…

— Ей-то откуда знать? — удивился Андрей Любомирович.

— Все только об этом и говорят.

— Вот как… Что ж, личность по-своему знаменитая… — разговор приобретал неприятный оборот, и он повторил: — Разберутся.

— Его нашли на рассвете, — упрямо продолжала Юлия. — Дверь осталась незапертой. У него в кровь разбито лицо, и сразу же возникло подозрение, что это — убийство. Ну кому, спрашивается, он мог помешать? Мой отец ему симпатизировал, иногда помогал деньгами. Он очень огорчится… — она вопросительно взглянула на Андрея Любомировича. — Знаете, как Настена говорит? «Дёрзкий был, но добрый… и всю жизнь один как перст»…

— А по водам не ходил? — Филиппенко хмыкнул. — Вот так, моя дорогая, и рождаются литературные биографии. Они же мифы. А каков человек был на самом деле — не доищешься. Я…

Он замолчал — в дверях возникла взволнованная и слегка растрепанная Вероника Станиславовна.

— Андрюшенька! — воскликнула она, пылая лицом и не замечая присутствия Рубчинской. — Звонил Сабрук и битых четверть часа истязал меня… А что я могу знать? Пришлось соврать, что ты в городе… Он буквально вне себя, требует подробностей, утверждает, что…

— Вероника, — застонал Филиппенко, — остановись! — Как ни любил он жену, сейчас эта актерская экзальтация казалась нестерпимой. — Давайте все перестанем сходить с ума! Проси Юлию Дмитриевну к столу. Подай фруктов, конфет. Или что сама сочтешь нужным.

— Какие конфеты! Ярослав сказал — это начало конца, — не унималась жена.

— Все! — Филиппенко шагнул к ней, взял за плечи и встряхнул. — Все! Отдышись, моя милая, и ступай. Мы тебя ждем. Я устал и не имею ни малейшего намерения рассуждать об этих материях…

С первого же бокала он неожиданно захмелел.

Женщины — Андрей Любомирович окинул обеих мутноватым взглядом — молчали, и ему показалось, что и та, и другая за что-то его втайне осуждают. Вероника, статная, с полной белой шеей, окольцованной нитью крупной персидской бирюзы, осторожно постукивала отполированным ноготком по краю опустевшего бокала и не отрывала взгляда от винного пятнышка на скатерти. Именинница в своем модном трауре — с высоко поднятыми плечами, с неглубоким вырезом, открывавшим нежную яремную ямку над ключицами, вертела в тонких пальцах погасшую папиросу.