Кен Фоллетт - Гибель гигантов

— Обойдешься, детка, — сказал Норман.

Левка быстро выхватил пистолет и ударил им Нормана по щекам: по одной, потом по другой. Норман вскрикнул. Левка небрежно направил кольт на бандитов.

Ольга, к ее чести, не кричала.

— Ты, задница, — сказал Левка Норману, — я убил Джозефа Вялова, так неужели ты думал, что я испугаюсь какого-то бухгалтера?

Норман вскочил и выбежал из комнаты, прижимая руку к окровавленным губам.

Левка повернулся к остальным, все еще держа пистолет направленным на них, и сказал:

— Если кто-то еще не хочет у меня работать, он может уйти сейчас, я не обижусь.

Никто не пошевелился.

— Хорошо, — сказал он. — Потому что насчет того, что я не обижусь — я солгал.

Он указал на Илью.

— Ты поедешь со мной и миссис Пешковой. Поведешь машину. Остальные — разгружать фургон.

Илья повез их в центр города на синем «Гудзоне».

Левка подумал, что, возможно, допустил ошибку. Может быть, не следовало при Ольге говорить «Я убил Джозефа Вялова». Она еще могла передумать. Если она заговорит об этом, он решил сказать, что хотел напугать Норма. Однако Ольга не стала поднимать эту тему.

Перед главным полицейским управлением их уже ждали с большой камерой на треноге два человека в пальто и шляпах.

Левка с Ольгой вышли из машины.

Левка сказал репортеру:

— Смерть Джозефа Вялова — это трагедия для нас, его семьи, и для всего этого города. — Репортер стенографировал в блокноте. — Я приехал, чтобы рассказать полиции о случившемся, как это видел я. Моя жена Ольга, единственный кроме нас человек, присутствовавший там и видевший, как он скончался, приехала сюда, чтобы засвидетельствовать мою невиновность. Вскрытие покажет, что мой тесть умер от сердечного приступа. Мы с женой планируем продолжать и расширять великое дело Джозефа Вялова, начатое им здесь, в Буффало. Благодарю вас.

— Посмотрите в камеру, пожалуйста, — сказал фотограф.

Левка обнял Ольгу, притянул к себе и посмотрел прямо в камеру.

— Лев, а откуда у вас такой фонарь под глазом? — спросил репортер.

— Это? — переспросил Левка, трогая глаз. — Да черт с ним, об этом в другой раз.

Он улыбнулся самой обаятельной улыбкой, и ослепительное магниевое пламя фотографа вспыхнуло и погасло.

Февраль — декабрь 1920 года

Дисциплинарные казармы в Олдершоте казались Билли мрачным местом, но все же здесь было лучше, чем в Сибири. Военный городок Олдершот находился в тридцати пяти милях к юго-западу от Лондона. Тюрьма представляла собой современное трехэтажное здание с идущими вокруг атриума галереями, куда выходили двери камер. Она была ярко освещена: свет проникал через застекленную крышу, отчего заключенные называли тюрьму «стеклянный дом». С паровым отоплением и газовым освещением здесь было намного уютней, чем во многих местах, где Билли доводилось спать за последние четыре года.

И все равно он был несчастен. Война закончилась уже больше года назад, а он все еще был в армии. Большинство его друзей вернулись к гражданской жизни, хорошо зарабатывали, водили в кино девушек. А он по-прежнему ходил в форме и отдавал честь, спал на казенной койке и ел армейскую еду. Целый день он занимался плетением ковриков, которые производила тюрьма. А хуже всего было то, что он не видел женщин. Где-то снаружи его ждала Милдред — может быть. Любой мог рассказать про знакомого солдата, который, вернувшись домой, узнал, что его жена или девушка ушла к другому.

У него не было связи ни с Милдред, ни с кем другим из внешнего мира. Заключенные — или «солдаты, отбывающие наказание», как их официально называли, — обычно могли посылать и получать письма, но Билли был на особом положении. Поскольку он был осужден за разглашение военной тайны в форме писем, начальство изымало его почту. Это было частью мести армии. Конечно, он больше не знал никаких тайн и ему нечего было выдавать. О чем он мог написать сестре? О том, что картошка вечно недоварена?

И было ли вообще известно маме, отцу и деду о том, что его судили? Ближайших родственников солдата следовало известить, но он не был уверен, что в отношении его близких это выполнили, а на свои вопросы ответа он не получал. Как бы там ни было, он был почти уверен, что им все расскажет Томми Гриффитс. И он надеялся, что Этель объяснит, в чем заключалась его провинность на самом деле.

Его никто не навещал. Он подозревал, что родные даже не знают, что он вернулся из России. Ему хотелось опротестовать запрет на переписку, но у него не было возможности связаться с адвокатом — да и денег, чтобы ему заплатить, тоже. Единственным его утешением была мысль, что бесконечно так продолжаться не может.