Александр Дюма - Маркиза де Бренвилье

Экзили не был заурядным отравителем — по части ядов он был художником, подобно Медичи и Борджа. Убийство он рассматривал как искусство и установил для него точные, определенные правила; случалось, он совершал отравление не ради корысти, а следуя неодолимой страсти к экспериментаторству. Господь сохранил в своей божественной власти возможность творить, а человека наделил способностью разрушать, и в результате человек, разрушая, счел себя равным Богу. Это-то и питало гордыню Экзили, бледного, угрюмого алхимика небытия, который, предоставив другим искать тайну жизни, нашел тайну смерти.

Сент-Круа некоторое время испытывал колебания, но в конце концов сдался, слушая насмешки соседа по камере, который упрекал французов за то, что они прямодушны даже в преступлениях: французы почти всегда вершат месть открыто, не таясь, и гибнут вслед за своим врагом, хотя могли бы пережить его и торжествовать после его смерти. Подобному убийству с оглаской, которое зачастую навлекает на убийцу смерть куда более страшную, чем та, какой умер его враг, Экзили противопоставил флорентийское коварство, с улыбкой подающее смертоносный яд. Он перечислил Сент-Круа порошки и жидкости, одни из которых действуют тайно и медленно изнуряют жертву, так что она умирает после долгих страданий, а другие столь сильны и мгновенны, что убивают подобно молнии, не оставляя принявшему их времени даже вскрикнуть… Мало-помалу Сент-Круа приобрел интерес к этому чудовищному искусству, отдающему жизнь множества людей в руки одного. Он начал с того, что перенял опыт Экзили, но затем стал достаточно искусен, чтобы действовать самостоятельно, так что через год, выйдя из тюрьмы, ученик почти сравнялся с учителем.

Сент-Круа вернулся в общество, откуда был временно удален, но уже усиленный смертоносной тайной, с помощью которой мог отомстить за причиненное ему зло. Вскоре, неизвестно по чьему настоянию, был выпущен из тюрьмы и Экзили; он разыскал Сент-Круа, и тот от имени своего управляющего Мартена де Брейля снял для него комнату в тупике Барышников у площади Мобер, принадлежавшую г-же Брюне.

Неизвестно, была ли у маркизы де Бренвилье возможность видеться с Сент-Круа, пока он пребывал в тюрьме, но совершенно точно удостоверено, что после его освобождения связь любовников стала еще более пылкой. Однако теперь они уже на опыте знали, чего следует опасаться, и потому решили как можно скорей использовать знания, полученные Сент-Круа; в качестве первой жертвы маркиза избрала своего отца г-на д'Обре. Мало того что таким путем она избавилась бы от строгого ревнителя нравов, весьма мешавшего ей наслаждаться радостями жизни, но заодно и несколько поправила бы, получив наследство, свое состояние, которое почти промотал ее супруг.

Однако прежде чем нанести подобный удар, следует убедиться, что, он окажется окончательным, и потому маркиза решила на ком-нибудь проверить полученный от Сент-Круа яд. И вот в один прекрасный день к ней после завтрака вошла ее горничная, некая Франсуаза Руссель, и маркиза дала ей смородинного варенья и ломоть ветчины, чтобы служанка тоже позавтракала. Ничего не подозревающая девушка съела все, чем ее угостила хозяйка, и почти тотчас же ощутила недомогание, «испытывая сильную боль в желудке и чувствуя себя так, словно в сердце вонзились острые иглы» [4] Показания девицы Руссель. . Но она все-таки выжила, и маркиза поняла, что нужна более сильная отрава; она обратилась к Сент-Круа, и через несколько дней тот принес ей другой яд.

И вот подошло время использовать его. Г-н д'Обре, утомившись от трудов в суде, намеревался провести вакации в своем замке Офмон. Маркиза де Бренвилье вызвалась сопровождать его, и г-н д'Обре, полагавший, что она совершенно порвала отношения с Сент-Круа, с радостью согласился.

Офмон был местом, как нельзя лучше приспособленным для исполнения задуманного преступления. Он был расположен среди Эгского леса лье в четырех от Компьеня, так что, пока прибудет помощь, яд произведет уже достаточно сильное действие, чтобы она оказалась безуспешной.

Г-н д'Обре отправился на отдых с дочерью и одним-единственным слугой. Никогда маркиза не была так заботлива к отцу, никогда не окружала столь настойчивым вниманием, как во время этой поездки. Со своей стороны г-н д'Обре, подобно Христу, который хоть и не имел детей, но обладал отеческим сердцем, предпочитал раскаяние безгрешности.

Вот тут-то маркиза и призвала на помощь ту чудовищную непроницаемость, о которой мы уже упоминали, когда описывали ее лицо; она все время находилась рядом с г-ном д'Обре, спала в соседней комнате, была безмерно заботлива, ласкова, предупредительна вплоть до того, что даже не допускала никого прислуживать ему, и все это время, пока она лелеяла свои зловещие планы, ей приходилось улыбаться, изображать на лице доброжелательность, чтобы самый недоверчивый взор не смог прочесть на нем ничего, кроме нежности и почтительной любви. Именно такая маска была у нее на лице в тот вечер, когда она подала отцу отравленный бульон. Г-н д'Обре взял чашку у нее из рук, маркиза видела, как отец подносит посуду к губам, следила за ним взглядом, но на ее лице бронзовой статуи не дрогнула ни одна черточка, не выдав, какая жестокая тревога сжимает ей сердце. Когда г-н д'Обре выпил бульон, она недрогнувшей рукой протянула поднос, приняла поставленную чашку, удалилась к себе в комнату и сидела там, выжидая и прислушиваясь.