Юлия Андреева - Карл Брюллов

Итак, разрешите представиться, мое имя — Пётр Карлович Клодт барон фон Юргенсбург. Впрочем, все мое баронство — пшик… Титул и больше ничего не оставили мне мои некогда владевшие замками в Курляндии предки, титул да, пожалуй, еще память. Память переживает нас, если, конечно, люди были стоящие. Достойные вечности.

Я младше нашего Карла, Великого Карла, как прозвал его Василий Андреевич Жуковский, почти на шесть лет. Все мои предки, сколько я их знаю, были военными. Прапрадед — генерал-майор шведской службы, герой Северной войны, длившейся двадцать один год между Россией и Швецией за господство на Балтике; отец носил генеральский мундир и прославил имя свое в Отечественной войне 1812 года. Его портрет занимает достойное место в галерее Зимнего дворца.

Я родился в Петербурге в 1805 году. Сразу же после моего появления на свет по службе отец был вынужден перебраться со всей семьей в Омск, где прошли мои детство и юность. Отец занимал должность начальника штаба Отдельного Сибирского корпуса, я же рос тихим, застенчивым мальчиком, любимым развлечением которого стали резьба по дереву, лепка и рисование. Родители не видели в моих занятиях ничего опасного, тем более что я любил изображать лошадей. Это не могло не радовать папеньку. Сам же я честно стремился сделать военную карьеру на радость домашним, еще не понимая, что не она есть мое настоящее призвание, истинное предназначение в жизни. В семнадцать лет я вернулся в столицу, где и поступил в артиллерийское училище, которое закончил в чине подпоручика. До 23 лет служил в учебной артиллерийской бригаде, после чего оставил службу навсегда, сменив блестящий мундир на неприметную штафирку, приняв окончательное и бесповоротное решение стать художником.

С тех пор скопленные деньги я благополучно прожил, а вот устроиться как-то в жизни не получалось. И вместо баронских замков моим пристанищем на долгие годы стал подвал, через окна которого я видел ноги спешащих мимо прохожих. Ни приличного платья, ни сытного стола… даже любовь… в то время я был безнадежно влюблен в хорошенькую Катеньку Мартос, дочь академика Ивана Петровича Мартоса, о которой я грезил днем и ночью.

Кстати, Иван Петрович Мартос — мой учитель по Академии, куда я поступил в тридцатом году на правах вольного слушателя. 1830 год — особенный, для многих судьбоносный год. Начало новых реформ в Академии художеств. В тот год неожиданно для всех было приказано подать в отставку любимому учителю Карла — Андрею Ивановичу Иванову и еще нескольким старым академическим профессорам. Все официально, вызов к Оленину через посыльного с приказом: «по высочайшему повелению», парадные мундиры, дрожащий голос читающего приказ Оленина множится многоголосым эхом. В рескрипте значилось: «с куском хлеба». Но все равно было так страшно и так несправедливо, что, добравшись до своей квартиры на Васильевском, Андрей Иванович свалился на постель на глазах провожавшего его академического полицмейстера — потерянный, опустошенный, насмерть обиженный.

Потом ему еще будут перепадать заказы, радовать визитами бывшие ученики и коллеги, будут приходить из Италии письма сына Александра, но это будет уже совсем другая, отличная от прежней, жизнь.

Зато в Академию пришли новые учителя. Кроме того, брать на обучение стали уже не детей, как это происходило во время ученичества братьев Брюлловых, а взрослых мужей вроде меня.

Когда Карл спросил меня, встречались ли мы с ним в Академии, я не смог сказать, что он уже успел покинуть ее, когда я там только появился. Так что он понятия не имеет, учился ли я вообще чему-либо или самоучка, каких немало.

Каждое воскресенье я шел в академическую церковь с единственной надеждой — увидеть прекрасную Катеньку. Но, пока я мечтал да вздыхал, родители выдали ее замуж за архитектора Василия Глинку, который через год после свадьбы благополучно скончался от холеры, оставив Катерину богатой вдовой с капиталом в сто тысяч рублей. Тут же в двухэтажную квартиру при Академии, занимаемую Мартосами, к Авдотье Афанасьевне и Ивану Петровичу, куда вскоре после похорон мужа перебралась дочь, начали захаживать охочие до вдовушкиных денег женихи. Без утайки и излишней скромности я упал в ноги к почтенной Авдотье Афанасьевне и открылся в своей давней любви и нежных чувствах.

Признаться, я ведал о богатстве Катеньки, но рассуждал так: сто тысяч — огромная, по нашим временам, сумма, и если подлинное чувство и баронский титул смогут обрадовать мою невесту, то о деньгах можно будет вообще забыть, ибо на деньги покойника мы сможет жить долгие годы.